Господин Великий Новгород. Марфа-посадница. Дмитрий Балашов

и заводить в конюшню лошадей, то и дело руками, будто нечаянно, натыкаясь на руки Станяты, бессовестно обжигая карими глазами.

      – Соскучила без тебя, сил нет!

      – Ну! – Станята хмурился и улыбался вместе. – Скажи, по Олексе разве!

      – Станя!

      Пятясь, потянула за рукав в конюшню, обвила руками за шею:

      – Глупый! То когда уже было, глупый… Купец мой! – (Знала, чем задеть.)

      – Мне купечества видать, как свиньи неба.

      – Будешь!

      Тряхнула головой, так что звякнули серебряные кольца в волосах, притопнула твердыми выступками:

      – Увидишь, сделаю!

      Не удержался Станята, стиснул, так что кости затрещали.

      – Хмель ты, чистый хмель! Иди, коней надо поставить. Баню нам сготовь!

      – Сейчас!

      Расхохоталась, убежала. Маленькая девка просунула носик в конюшню.

      – Станята! Тебя хозяин ко столу кличет!

      – Иду!

      Закусили сижком, шаньгами, выпили по чаше домашнего меда. Похохатывая, перебивая друг друга, рассказывали, как свалили кабана. Жена, сияющая от каждого взгляда Олексы, стала прибирать со стола.

      О серьезных делах Олекса пока не говорил. Тяжело дался этот путь! Колыванцы стали до того несговорчивы, что не на шутку задумался он: как дальше? А князю и горя мало. А посадник что думает? Свой ведь, с нашей, торговой стороны, Михаил Федорович. И терем его недалеко стоит, со сеней маковка видна.

      Отпустив Станяту (Домаша, прибрав, тоже вышла), остался вдвоем с матерью за чашей с медом. Разом перестал хохотать, вдруг почувствовал, что устал с дороги, задумался. Исподволь, осторожно разглядывал мать: сдала, резче легли морщины у носа, запал рот, вся стала как словно суше… Никак и брови уже поседели? Вот уж у самого дети растут, а все не может представить Олекса, как будет жить без матери. Давно ли, кажется, уводила она его, обиженного, плачущего, за руку со двора, когда, бывало, в перекорах уличных стыдили соседи: «Чужим добром разжились! Лука-то ваш с Мирошкина разоренья только и поправился!»

      Причесывая разлохмаченного, в перемазанной рубашонке меньшого своего, Ульяния вытирала ему подолом мокрый нос и, строго сводя брови, приговаривала:

      – Собаки! Собаки и есть! Сами-то больно святы! Мирошкиничей разбивали, дак по три гривны на зуб всему Нову-городу разделили, и их не обошли небось! А после тех одних и запомнили, кто Мирошкин двор громил! Дедушко-то наш еще обгорел на пожаре!

      И, прижав к себе маленького Олексу, успокаивая, рассказывала про деда: как в тот год, когда переехали в Новый Город, был конский мор, как бабка свое серебро: ко́лты[10], и монисто, и браслеты киевской работы сканного дела – продала, и на все то Лука снаряжал ладьи до Раковора; как сам, надсаживаясь, таскал бревна на терем; как по совету деда Луки Творимир начинал торговлю с Корелой, ту, что Олекса и сейчас ведет…

      – Дедушко Лука богатырь был. Никого не боялся, ни перед кем головы не клонил. И уважали его! – приговаривала Ульяния, поглаживая сына твердой суховатой рукой по светлой голове.

      Затихая,

10

Ко́лты – подвески к головному убору.