Господин Великий Новгород. Марфа-посадница. Дмитрий Балашов

лицо, постоял, боясь вздохнуть, распрямляя плечи, охорашиваясь, и тряхнул кудрями, и, крестясь, чуть тронул кудреватую бородку свою, и глянул опять. И увидел: в тот же миг оглянулась и она, и вновь как полыхнуло синим огнем, и опять, закусив губу, едва сдержала улыбку.

      Толкнул под бок Максимку – тогда Максимка, а нынче Максим Гюрятич, а все такой же!

      – Кто? Которая? Завижая Домаша, купца Завида, суконника дочь. Тут отступи, не досягнешь!

      – А может, и досягну?

      Не встречал по весне в хороводах, ни на беседах зимой, не ловил в сенокосную пору в толпе хохочущих девок, не стерег на купанье – подглядеть нагую, не шутил у колодца, не кланялся в торгу. Осенними темными вечерами не ожидал у тесовых ворот: не снукнет ли пятою избная дверь, не простучат ли дробно легкие шажки по лавинкам от крыльца до калитки.

      Но с той же легкостью, с какой кидался в рискованные торговые обороты, – удачлив был не умом, сердцем знал, когда надо рискнуть (до того три дня, подавляя вспыхивающий восторг, ходил по дому, постукивая каблуками, и как летал), – решился вдруг и разом ударил челом самому тысяцкому:

      – Сватай!

      Боязнь была: не захочет вспомнить Жирослав. Вспомнил, помянул старого Творимира. Обязан был покойному по плесковскому делу, тут и расплатился с сыном. А уж сам тысяцкий сватом – не посмел отказать Завид. Мать всплакнула, благословляя… Удачлив, во всем удачлив Олекса!

      А там уж и сборы свадебные, сиденья невестински.

      А как он тогда с подарками, принаряженный, приходил, а Домаша глядела на него удивленно-испуганно. Ждала ли, чем кончится девичья шалость за всенощной? Принимала дары, вздрагивая ресницами, губы приоткрыты по-детски, а девушки пели:

      Он куницами, лисицами обвесилсе,

      Да вкруг каленыма стрелами обтыкалсе,

      Он тугим лучком да подпираитце,

      Он ко кажному ко терему привяртывает,

      Да он ко кажному окошецку припадывает…

      И краснела, заливаясь нежно-алым, а потом и темно-алым румянцем, когда допевали:

      Да цтой белое лицо да у девичи,

      Быдто белой снег да на улицы.

      Да я возьму ту тебя, да красна девичя.

      Да я возьму ту тебя да за себя взамуж!

      А потом – отводные столы у Завида, и рыданья Домаши, и подарки, и хлебы… Чара идет по кругу: отпивая, каждый кладет в чару серебро.

      На солнечном всходе на угре-е-еви,

      Да стоит белая береза кудрева-а-ата,

      Да мимо ту белу березу кудрева-а-ату,

      Да туда нету ни пути, нет ни доро-о-ожки,

      Да нет-то ни широкой, ни пешой, ни проезжо-о-ой.

      Прощальная. Не хочешь, а зарыдаешь! Плачет Домаша, и, не давая упасть высокому чистому звуку, еще выше забирают стройные голоса жонок-песельниц:

      Да цтой-то серы гуси летят, да не гогочут,

      Да белы лебеди летят, оне не кичут,

      Да один млад соловей да распевает,

      Да он-то над батюшков