Дневник макарухи. Стася Берг

ва старая Шушан, заворачивая очередную сплетню в полиэтиленовый пакет с лавашом, сказала:

      – Макаруха – не еда. Это уже почти служение. Только без зарплаты.

      И добавила, щурясь:

      – Ты теперь в платке и под наблюдением.

      Я живу в Армянском квартале Старого города Иерусалима. В доме, которому больше лет, чем моим страхам. На втором этаже, с балконом, выходящим в улочку, по которой ежедневно проходят паломники, коты и великие споры о цене на инжир. Наш дом пахнет мылом, воском, пылью, кофе, специями и – чуть-чуть – нервами. Стены тонкие, соседи громкие, а я каждый день просыпаюсь с ощущением, что я не здесь родилась, но точно сюда попала не просто так.

      В платке я хожу не потому, что «положено». Сначала – из уважения. Потом – чтобы отличаться от туристов, которые принимали меня за экскурсовода:

      – Excuse me, where is the Church of the Holy Sepulchre? (Извините, где находится Храм Гроба Господня?)

      – Down the street, left, and ask Jesus for further instructions. (Спуститесь по улице, поверните налево, а дальше спросите у Иисуса – Он подскажет.)

      А теперь – потому что это моя броня. Мой способ сказать: я здесь. Я своя. Я в системе. Хоть и не всегда вписываюсь.

      Как я до такого докатилась? Честно? Я просто влюбилась.

      Мы встретились у Голгофы. Классика жанра. Он держал кадило, я – взгляд. Он смотрел в Евангелие, а я – на него, как в личное откровение. Вардан был уже тогда дьяконом: высокий, спокойный. Голос у него – будто он кадит даже, когда просит подать соль. А я – армянская девчонка, из семьи с длинной историей и ещё более длинными ожиданиями. На мне был платок, но не по церковной привычке – просто из стиля. Я ещё не знала, что скоро он станет символом моего нового мира.

      Мы не ходили на свидания. Просто встречались у храмов, книжных полок и ларьков с пахлавой. Он рассказывал про службу, я – про соседку Маро, которая уверена, что мой кот проклят. Он молчал много, а я училась понимать его молчание как комплимент.

      Через месяц он сказал:

      – Анаит, я не могу обещать тебе спокойной жизни. Но могу обещать, что буду рядом. Даже когда всё будет валиться. Если ты готова – иди рядом.

      Я не ответила словами. Просто пришла на следующий день в длинной юбке. С платком. С жасмином за ухом. В платье, которое было маминым. С кольцом, которое когда-то носила бабушка. И с уверенностью – в том, что я ничего не понимаю. Но хочу идти.

      В Армянском квартале нельзя просто жить. Тут живут на виду. Каждый шаг – под наблюдением как минимум трёх тётушек, двух котов и половины соседского чата.

      – Видели, Анаит опять ходила без платка. Совсем светская стала.

      – А я слышала, она по-английски разговаривает с туристами!

      – Пропала девочка.

      А я – не пропала. Я просто ищу, где мои границы. Между духовностью и пирогами. Между «что скажут» и «что чувствую я».

      Сначала я пыталась быть идеальной. Пекла мацуновые пироги по рецепту матушки Нвард, стирала рубашки Вардану с молитвой на губах, отвечала на каждую фразу соседей с улыбкой, молилась по часам, как будто это зарядка. А потом поняла: макаруха – это не роль. Это состояние души. Усталая, но светлая. Тихая, но с огоньком. Служащая – но не растворившаяся.

      А храм… Храм – это не только дом Вардана. Это и мой дом. В нём пахнет ладаном, ветром с улицы и чужими слезами. Я здесь впервые услышала, как он поёт Սուրբ Աստուած (Surp Astvats – Святой Бог)1. И впервые поняла: святость – это не громко. Это – точно.

      Так вот. Приятно познакомиться.

      Я – Анаит. Пеку пахлаву, глажу орари2 и умею молчать в правильный момент. Я не святая. Я просто люблю. Вардана. Эту улицу. Кота, который к нам так и не прописан. И себя – такую, какая получилась.

      Глава 2

      Пахлава, пост и пробитый таз – Великий пост глазами хозяйки

      Великий пост – это не диета. Это испытание. Особенно если ты – макаруха с репутацией «умеет постное сделать вкусным». И вот – утро. Я готовлю постную пахлаву. Паломники в пекарне заказали «что-нибудь без греха, но с орехами». Я пообещала. А потом вспомнила, что на дворе Великий пост, а у меня – только мука, вода, мёд, грецкие орехи и лёгкое отчаяние.

      Уже в первую неделю поста я поняла: я снова переоценила свои силы. И недооценила старый алюминиевый таз.

      Тот самый таз стоит у нас на кухне с незапамятных времён. Он был здесь до нас. Служил ещё матушке монаха, который потом уехал в Канаду «по благословению». Когда мы въехали в дом, таз уже жил своей жизнью. Его использовали под тесто, варенье, помидоры, бельё, один раз даже для крещенской воды – потому что «больше нечего было брать». Я к нему привыкла. Старый, шершавый, тёплый, с маленькой вмятиной сбоку и характером. На дне – царапина в форме креста. Соседка Маро уверена, что это знак. Сестра Марине – что это признак того, что «его пора выбросить». А я держалась за таз. Потому что он, как и брак: с трещинами, но живой.

      – Анаит, ты тесто делаешь или скрижали ваешь3?

      – Вардан,

1

Սուրբ Աստուած (Surp Astvats) – армянское: «Святой Бог». Один из ключевых гимнов армянской литургии.

2

Орарь – длинная узкая лента, часть облачения дьякона. Символизирует духовный меч и служение.

3

Скрижали ваешь – ироничное выражение, отсылающее к библейским скрижалям (таблицам с десятью заповедями). Здесь означает: ты что, вечную истину высек? Говорится, когда кто-то слишком пафосно или уверенно формулирует что-то, будто это истина последней инстанции.