Оглянуться назад. Хуан Габриэль Васкес

героев-республиканцев, – и молодые труппы стали им интересоваться. Вернувшись с коротких гастролей, полных севильских двориков, колыбельных и луковиц, Фаусто получил приглашение выступать в Муниципальном театре. Этот театр был не похож на другие. Либеральный политик Хорхе Элиесер Гайтан, человек скромного происхождения, сумевший завоевать симпатии народных масс и представлявшийся консервативным элитам настоящей угрозой, еженедельно (во время «Культурных пятниц», как он сам это называл) произносил там речи, каждая из которых являла собой шедевр ораторского искусства, собирала больше народу, чем Фаусто когда-либо видел разом, и передавалась по радио на всю страну, прельщенную левыми идеями и муссолиниевской риторикой этого человека с индейскими чертами лица и густо напомаженными волосами. Фаусто начал репетировать в Муниципальном театре свой обычный репертуар – Мачадо, Лорку, Эрнандеса. В очередную пятницу Гайтан остался послушать его после своего выступления, Фаусто подошел к нему, и они разговорились. Гайтан хорошо знал колумбийскую поэзию, цитировал Сильву и Хулио Флореса и советовал Фаусто включить в свои концерты Неруду. Когда они прощались, Фаусто услышал чуть в стороне:

      – Конечно, они сразу же снюхались, оба ведь коммунисты. Через таких людей у нас страна и погибнет.

      Говоривший грешил против истины: Гайтан не был коммунистом, а уж Фаусто тем более. К тому периоду он еще даже не успел задаться вопросами своей идеологии, поскольку хотел разобраться с куда более важными темами – например, с Богом. Во время недолгого пребывания в Каракасе он, желая что-то для себя понять, сблизился с оккультистами, потом заинтересовался теософией мадам Блаватской, потом розенкрейцерством, потом масонством. Его даже ввели во храм, то есть он прошел первую стадию масонского посвящения, но постепенно во всех разочаровался – и в масонах, и в розенкрейцерах, и в теософах. Но не в поиске как таковом: поиск продолжился, потому что никто не мог дать Фаусто ответов на мучившие его вопросы. Что-то в тоне Гайтана подсказывало: возможно, этому народному вожаку известны вещи, неизвестные до сих пор Фаусто. Гайтан спросил, не пробовал ли Фаусто туго перевязывать талию, как делал он сам, чтобы давление на диафрагму усиливало голос. Фаусто знал, что этот некрупный, в общем, мужчина мог говорить без микрофона на всю площадь Боливара, и не стал пренебрегать его советами. Его поразило, что́ именно понравилось Гайтану в его чтении. Не уровень самих стихов и не эмоции, а сила убеждения.

      – Вы ненавидите тиранов, – говорил он Фаусто. – В этом мы с вами похожи. В часе или двух часах езды отсюда убивают крестьян, а мы читаем стихи. Поверьте, молодой человек: если эти стихи не годятся для борьбы, скорее всего, они вообще ни на что не годятся.

      Гайтан говорил про какую-то очень далекую реальность. Из сельской местности и с гор в Боготу долетали обрывки известий о всяких ужасах: мужчин рубили мачете, женщин насиловали на глазах у детей. Фаусто Кабрера, чтец мертвых поэтов с противоположного берега Атлантики, беспокоился раньше о другом, но разговоры с Гайтаном заставили его шире смотреть