Над островом чёрный закат. Хроники исступлённых. Юрий Колонтаевский

на которое он еще способен. Послушно вышли, один Герд замешкался: какие—то склянки позванивают в его руках, он что-то делает с ними…

      Боль покидает тело. Но он знает, она вернется – обвалом, когда не ждешь. Никуда от нее не деться. Пора отпустить врача, все же принесшего облегчение от боли, лишающей рассудка. Расслабиться и уснуть, если удастся…

      Неожиданно, не дождавшись разрешения, Герд рывком поднялся и вышел вон.

      «Понятно. Мальчишка запоздало исполнил приказ или не выдержал напряжения и сбежал – отдышаться, унять нервы. Опасается, что отвечать заставлю, вопрос висит на языке. Но как же хорошо жить без боли…»

      Вновь, как наказание, возвращается скользкая мысль: как ни крутись, а придется выбрать – что дальше. Продолжать издеваться над собственным телом, из которого по каплям точится жизнь. Или закрыть за собою дверь – добровольно, как положено по Закону. Пока в силах стоять на ногах спуститься на нижний хозяйственный уровень дворца, подойти к неказистой двери… Дверь перед ним распахнут – с удовольствием. И поспешно, испугавшись, что передумает, затворят за спиной. Вспомнились умники, создавшие это удобство. Стоя перед ним, простаки утверждали с пылом удачливых творцов, что переход в иной мир, который они придумали и блестяще осуществили, потрясающе прост – вспышка, безболезненное мгновение… Точно кто-то из них, побывав там, за страшной дверью, вернулся и теперь делится опытом. Он настоял на том, чтобы они испытали новшество на собственной шкуре – первыми. Однако уперлись придурки, отчаянно выдвигая смешные доводы против, но скоро сдались – победила логика: каждый эксперимент должен быть завершен, как положено… Помнится, ни один не вернулся из тех, кому… Их имена давно стерлись в памяти…

      Герд вошел, уселся напротив. Спокоен, невозмутим. Почерпнул за дверью уверенность. Ничего не скажешь, хорошо воспитан мальчишка – не лезет в душу.

      Владетель застыл, уставившись в полированную столешницу разделяющего их стола.

      Герд упрямо молчал. Он прислушивался к натужному – через силу – дыханию старика, и ему становилось не по себе. Каждый вдох начинался протяженным ступенчато нарастающим всхлипом, в котором чувствовалась беспомощность. Следом ровное шипение выдоха – подготовка к очередному вдоху.

      Давила звенящая тишина огромного пустого дворца, где последнее время он обязан бывать ежедневно. Он с ужасом понял, что наконец со всей очевидностью обнаружилось то, о чем он осторожно, примеряясь, думал последние дни: Владетель безнадежен, он обречен.

      От этой опасной и такой определенной мысли сделалось страшно.

      Не удержался, исподтишка коротко глянул на старика, прямо смотреть на него нельзя – недопустимая вольность. Категорически запрещается Законом.

      Глаза старика широко открыты. Гордое лицо покойно и непреклонно. Как на портретах – их множество. Художники не льстят – не осмеливаются, напротив, на последних