Кольцо. Анна Лист

и»

      Чудо небытия языка. Удивительной языковой неопределённости, когда теряется понимание – какого именно языка это диалект.

А. Змитревич-Болгова.«В поле неопределённости»

      1. Браславщина. 1926 г.

      Анеля видела из-за пуни[1], как всё принаряженное семейство Шапелей садилось в линейку[2]: жилистая носатая тётка Альбина в кружевном воротничке, все три сына. Старший с женой. Поедут до службы панами. Младший Антусь сел последним. Вертит своим светлым затылком – кого высматривает? Она знает, кого, – её, Анелю. А что смотреть. Разве что ручкой помахать – до встречи? Ей линейка не положена. Жабраки[3] на линейках в костёл не ездят с хозяевами, даже если родственники. Бедные же родственники. Без мужского плеча. Тётка Альбина кусок хлеба даёт на своём хуторе заработать, потому что – кто ж знает, как всё обернётся. Это тут они жабрачки, а отец и братья в Петрограде остались, и разрешат если выехать – ведь разрешат же когда-нибудь?! – то ещё неизвестно, кому будет жить сытней да красивей. Может, и самой тётке Альбине тогда от них помощь чем будет – вдовья жизнь не мёд, хоть и на хозяйстве. Не такие уж они и паны, хоть и на лошадях раскатывают.

      Не дожидаясь, когда линейка тронется со двора, Анеля скрылась за углом пуни, сняла башмаки, подхватила их и бросилась со всех ног через заросли жульвицы[4] на сажелках[5]. От Детковцев до костёла вёрст пять-шесть. Хорошо, что день не жаркий. Будет тебе, Антусь-красавчик, удивление. Только бы платье свое единственное не изорвать по кустам да по тёмной еловой пуще, она короткую дорожку знает.

      В костёле за всю службу Антусь так и не смог отвести взгляд от знакомого синего платьица в дальнем углу впереди. Так хорошо видна и вся её головка в мелких кудряшках, и тонкая линия щеки в солнечном луче из высокого окна, и нежная шейка, и как слабо шевелятся губы в молитве. Смотри себе вдоволь, никто не помеха, но ведь не насмотреться досыта… А раз или два она чуть обернулась украдкой, и он замер, как от удара, когда полыхнули голубые кристаллы её глаз под разлётом роскошных бровей. Анеля… Аньол, ангел небесный… Матка бозка, ничего красивей и лучше нет. Нех бендзе похвалёны Езус Христус, ктуры ствожил небо, земля, зелёны гай, мне и тебе[6]… Кирие елейсон, Христе елейсон[7]…

      На выходе он поджидал её и пробрался сквозь медленную толпу поближе.

      – Анелька, как ты тут раньше нас оказалась? Тебя подвёз кто? Уж не Стась ли, случаем?

      – Никто меня, Антусь, не подвозил! – Чёрные, как уголь, мохнатые ресницы плавно вспорхнули и опустились тихо-невинно, а губы лукаво дрогнули уголками. – Разве я тебе не говорила: так быстро хожу, что лошадей обгоняю? Шла, шла – да и обогнала.

      – Быть того не может… Признавайся, что Стась Синица подвёз?

      – Больно ему надо, Стасю…

      – А я ведь у него дознаюсь… Как же ты добралась?..

      – Подумала: как же там Антусь без меня? Подумала, да и очутилась здесь. Свенты[8] дух, спустися в виде голубя! Вот и спустилась, со святым духом вместе…

      В дверях костёла с неспешным достоинством показалось всё сомлевшее службой семейство Шапелей.

      – Анелька, – заторопился Антусь, – завтра танцы у Далецких в пуне. Валентек с аккордеоном. Ты придёшь?

      – Нет, – опустила голову Анеля. – Твоя мать велела помогать холсты кроить. Наша Янина пойдёт к Далецким, с женихом, она на выданье, а мне, говорят, не след по танцам… Да и не люблю я это, напоказ…

      – Анелька, как же мне с тобой поговорить? Мне словечко одно тебе сказать надо…

      Она легонько пожала плечами и подняла на него глаза. У Антуся перехватило сердце и внутри растеклось медленным прохладным молоком: «Моя. Жизнь положу».

      – Анелька, ты грамоту хорошо знаешь?

      – Я в Питере три года в школу ходила, – гордо вскинулась Анеля. – Учителя меня хвалили, «весьма удовлетворительно» писали, во всех табелях. Зиму французскому даже училась. «Бонжур» помню, «ля пом»… Это – яблоко… А здесь кто ж нашу Юльку в школу отведёт? Я всегда при ней… все стишки с ней учила: «Езу, Езу, я не била, тылько рэнку подносила…»[9]

      – Паненка ля пом… – Он бродил взглядом по её бархатным щёчкам, которые всё набирали розового, словно прозрачные яблочки-наливки на июльской ветке в их саду, медлил и наконец прошелестел чуть слышно: – Анелька, паперу[10] тебе передам через Янину, жди…

      – Мать тебя зовёт, смотри, – встрепенулась Анеля.

      Обратной дорогой она уже не торопилась. Свернула до речки, посидела на бережку, рассеянно следя за голубыми стрекозами в камышах, слушая стрёкот их стеклянных крыльев и тихо улыбаясь. Тонкий радужно блестящий жук деловито копошился на стебле у самой земли. Анеля выпутала его из травинок пальцем и доложила ему:

      – Зовёт на свидание…

1

Пуня – сарай для хозяйственных нужд, хранения мякины, соломы, инвентаря, для летней ночёвки в русских областных говорах.

2

Линейка – лёгкая конная пассажирская повозка.

3

Жабрак – нищий (белор.).

4

Жульвица – ива (литовск.).

5

Сажелка – влажное болотистое место (белор., рус.).

6

Нех бендзе похвалёны Езус Христус, ктуры ствожил небо, земля, зелёны гай, мне и тебе – да будет прославлен Иисус Христос, кто сотворил небо, землю, зелёный лес, меня и тебя (польск.).

7

Кирие елейсон, Христе елейсон – Господи, помилуй; молитвенное призывание в богослужении христианских церквей (греч.).

8

Свенты – святой (польск.).

9

«Езу, Езу, я не била, тылько рэнку подносила» («Иисус, я не била, только замахивалась») – строчка из польского детского нравоучительного стиха.

10

Папера – бумага, письмо (польск.).