Увидеть свет. Евгений Серафимович Буланов

начался с тишины. Юлия стояла на пьедестале из белого мрамора, её тело – холодная, отполированная до блеска статуя. Вокруг простирался город из стекла и стали, где небо отражалось в фасадах небоскрёбов, как в гигантских зеркалах. Люди внизу, мелкие и чёрные, как муравьи, фотографировали её, шепча: «Идеальная. Неприкосновенная». Но внутри мрамора пульсировала боль – трещина, начавшаяся у сердца, медленно ползла вверх, к горлу.

      Она попыталась закричать, но каменные губы не дрогнули. Трещина добралась до глаза, и вдруг пьедестал рухнул. Падение длилось вечность. Стеклянные здания бились осколками, ветер выл в ушах. В последний миг она увидела своё отражение в витрине – не статую, а человека, с распахнутыми руками и лицом, искажённым не страхом, а свободой.

      Проснулась от собственного крика. Комната Владимира, залитая утренним светом, встретила её запахом кофе и масляной краски. На столе у окна стояла разбитая керамическая ваза, которую они накануне склеивали золотым клеем – трещины блестели, как жилы драгоценной руды.

      – Опять тот сон? – Владимир сидел на полу, собирая мозаику из осколков зеркала. Его руки двигались уверенно, будто хаос был лишь ещё одной формой порядка.

      Она кивнула, прижимая ладонь к груди, где всё ещё ныло от удара о мнимую землю.

      – Падала. Разбивалась. Но… – она подошла к окну, где на подоконнике рос кактус, пробившийся сквозь трещину в горшке. – Это было похоже на полёт.

      Он поднял голову, и в его глазах мелькнуло что-то знакомое – то же, что она видела в своём отражении во сне.

      – Знаешь, почему я люблю собирать разбитое? – Он поднял осколок, поймав в нём солнечный зайчик. – Потому что только через трещины видно, что внутри.

      Она взяла кусок зеркала. В нём её лицо было раздроблено на десятки частей: здесь – глаз с морщинкой, там – непослушная прядь волос, в другом осколке – родинка, которую мать называла «дефектом». Но вместе эти осколки складывались в целое – живое, неидеальное, её.

      – Мать говорила, падение – это провал, – проговорила Юлия, поворачивая осколок в руках.

      – А я говорю: это начало, – он встал, стряхнув с джинсов пыль. – Пока мы падаем, мы меняем форму. Застываем – умираем.

      Он взял её руку, вывел на пожарную лестницу. Город шумел внизу, но здесь, на высоте пятого этажа, ветер носил запахи далёких мостовых и чьих-то непрожитых жизней.

      – Помнишь, как ты боялась высоты? – спросил он, указывая на перила, где когда-то она не решалась даже опереться.

      – Боялась не высоты. Боялась сорваться.

      – А теперь?

      Она перегнулась через ржавые прутья. Ветер подхватил её волосы, разметав их, как чёрные флаги. Внизу, на асфальте, кто-то нарисовал мелом дерево – кривое, с корнями, рвущимися из трещин.

      – Теперь я знаю, что земля тоже может быть мягкой, – улыбнулась она, вспоминая, как неделю назад прыгала в кучи осенних листьев, сброшенных дворником.

      Они вернулись в мастерскую.