Увидеть свет. Евгений Серафимович Буланов

прижала ладони к холодному полу. Где-то в глубине здания скрипнула дверь.

      – Я боюсь, – призналась она впервые вслух. – Боюсь, что мои трещины не смогут удержать свет.

      Он повернул её лицо к зеркальной инсталляции. Трещины теперь сверкали золотом, как реки на карте сокровищ.

      – Они не должны удерживать. Они проводят его.

      На рассвете, покидая музей, Юлия заметила на полу у выхода холст-невидимку – чистое полотно с подписью в углу: «Нарисуй сама». Владимир, смеясь, сунул ей в карман кисть.

      – Твоя очередь оставлять послания.

      По дороге домой она купила баллончик золотой краски. Первую трещину – на идеально отполированном фасаде своего офиса – Юлия превратила в ветвь дерева. На стволе вывела: «Расти отсюда».

      Глава 18. Разговор с матерью

      Гостиная матери напоминала зал суда. Хрустальные люстры, портреты в позолоченных рамах, диваны с натянутыми, будто натянутыми нервами, чехлами. Юлия стояла у камина, где вместо огня лежали искусственные угли – мерцающие LED-лампочки. Даже тепло здесь было подделкой.

      Мать сидела в кресле с прямой спинкой, как будто прикованная к трону. Её пальцы перебирали жемчужное ожерелье – точную копию того, что Юлия разорвала в офисе.

      – Ты разрушаешь всё, что мы строили, – голос матери напоминал скрип пера по пергаменту. – Двадцать лет дисциплины, жертв… ради прихоти?

      Юлия коснулась мраморного камина. Холод проникал под кожу, как когда-то – её детские страхи. Она вспомнила, как в десять лет спрятала дневник с пятёркой по рисованию. Мать нашла, порвала: «Это не приведёт тебя в совет директоров».

      – Ты называла это «строительством», – Юлия повернулась, ловя своё отражение в зеркале во весь рост. На ней были джинсы с пятнами краски, свитер Владимира с выгоревшими локтями. – Но что, если это была не крепость, а тюрьма?

      Мать замерла. Жемчужины зашелестели, будто змеиное предупреждение.

      – Тюрьма? – она поднялась, поправляя безупречный шов на юбке. – Тюрьма – это мир снаружи. Где тебя сожрут, если замедляешь шаг. Я дала тебе ключи от свободы.

      – От «своей» свободы! – Юлия сжала кулаки, чувствуя, как под ногтями впивается старая заноза – щепка от мольберта Владимира. – Ты строила клетку и называла её троном.

      Тишину разрезал бой часов – массивных, привезённых из Лондона. Каждый удар отзывался в висках. Мать подошла к окну, распахнула шторы. Улица внизу кипела жизнью, которой здесь никогда не позволяли просочиться внутрь.

      – Ты думаешь, он тебя любит? – спросила она вдруг, мягко, как будто проверяя лезвие ножа. – Этот… художник. Он видит в тебе бунт. Новую игрушку. А когда надоест —

      – Перестань. – Юлия перебила её впервые в жизни. – Ты не знаешь, что такое любовь. Ты даже папу прогнала за то, что он подарил мне куклу вместо калькулятора.

      На портрете над диваном отец смотрел пустыми глазами. Мать дёрнула уголок губ – неудавшаяся попытка улыбки.

      – Любовь –