Наперсный крест. Николай Еленевский

устанавливать и крепить туры, я передал знамя кому-то из офицеров и стал приводить себя в порядок, ибо ряса в нескольких местах была и порвана, и побита. На наперсном кресте виднелись вмятинки от двух турецких пуль. Одна выше распятия, другая у его основания. Одна из пуль, отрикошетив от креста, слегка оцарапала грудь. Рядовой Корчик, бинтуя рану, радостно повторял:

      – В рубашке родились, отец Сергий.

      Подбежавшие к вершине солдаты, охрипшие от непрестанного «Ур-а-а!», опьяненные радостью первой победы, окружили нас:

      – Наш батюшка никак заговоренный. Басурман-то ведь в него из пистолета почти в упор!

      – В упор, на моих глазах!

      – Значит, промахнулся!

      – Вроде как не похоже на то!

      – Да вот, батюшка-то наш живой и невредимый.

      Солдаты заспорили, каждый стоял на своем.

      – А то, что не мог он с такого расстояния промахнуться. Батюшка ведь перед ним во весь рост, всей грудью нараспашку…

      – М-да, дела, брат!

      – А что, хорошие дела! Что значит человек под Богом!

      Миранович, прижимая к груди пробитую пулей руку, превозмогая боль, спросил:

      – Говорят, что в упор бил турок?

      – Да как сказать!

      – А куда же попал?

      – Вот сюда, – и я показал на наперсный крест.

      – Невероятно!! – он прикоснулся к распятию. – Невероятно!

      Затем подошедший Петров долго и внимательно рассматривал крест, рассуждал о законах баллистики, вероятности и невероятности с математической точки зрения. Его удивлению не было предела.

      – Если бы вот так не держал его в руках, никому бы не поверил, что два выстрела, произведенные с секундным интервалом, могли привести к таким последствиям. И ведь рикошет-то совсем слабый. Весь удар принял крест. Будем считать, что война для нас началась с чуда.

      Вытиравший пучком сорванной травы осклизлый от крови штык усатый старый солдат скорбно улыбнулся:

      – Какое здесь чудо, сколько хлопцев полегло! Одно слово, бойня!

      Я посмотрел на него. Он горько поджал губы:

      – Скольких я под Севастополем похоронил, батюшка. Какие хлопцы! Да и здесь… – Он отбросил траву, нарвал новый пучок, – каково родным-то будет, когда весточку получат. Когда меня под Севастополем стукнуло да жене сообщили, что нет в живых, так она с ума сошла. Вот и безумствует до сих пор. Правда, сказала: «Теперь сколько не погибнешь – не поверю» – и поет, каждый день поет и поет, поет и поет…

      Не зная, что сказать ему, я вздохнул:

      – На все воля Божия!

      – Так-то оно так. Когда турку брюхо штыком вспорол, а у него на глазах слезы. Я под Севастополем также плакал от боли. Война, она человека зверем делает, зверем, батюшка, будь-то русский или басурман.

      Огромное поле стонало, кричало, молило о помощи, плакало от боли. Громко ржали, скребли копытами оземь, стремясь подняться, раненые кони. Похоронная команда сносила в общий ряд убитых. Этот длинный ряд порубленных, исколотых, обезглавленных, обезрученных