Непокорная для палача. Виктория Королёва

когда говорил, что время лечит. Нет, боль от разлуки не проходила. Я неделю провалялась в кровати, меня не трогали, не велели заниматься, не пичкали едой, даже Квазиморда не заходила. Я просто лежала и ревела, целыми днями. Просыпалась, плелась в ванную, чистила зубы, умывалась и возвращалась в кровать. В восемь утра приходила медсестра в белой форме, от нее пахло свежестью и чистотой. Она делала мне уколы, обрабатывала вонючей мазью синяки и ссадины, меняла повязки. Потом приносили завтрак, и до обеда я была предоставлена самой себе. В комнате на стене висела плазма, но я из упрямства не спрашивала, где пульт, да и, прямо скажем, не надеялась, что мне его дадут. Поэтому вспоминала родителей, прокручивала в голове все, что могла.

      Как в парк вместе ходили. Отец выкупил его на целый день только для нас. Мы катались на всех аттракционах, даже страшных, куда детям нельзя, как мама испугалась и не пошла с нами на «Свободное падение», а я визжала до одури от страха и восторга, когда кресла на скорости летели вниз. Потом обедали в ресторане, где все блюда словно сбежали из сказки. У гамбургера была красная с белыми крапинками булочка, съедобная подделка под шапку мухомора, а сыр внутри ядовитого синего цвета. Это был самый счастливый день в моей жизни, через месяц мама умерла.

      Я подскочила на кровати, как ужаленная. Годовщина! Скоро годовщина маминой смерти! Мы с отцом восемь лет ездили на кладбище в каждую годовщину, провозили белые розы. Мамины любимые.

      Слезы только угасли, а теперь потекли вновь. До годовщины оставался месяц. Всего лишь месяц, и за него мне надо или сбежать, или убедить монстра, чтобы свозил меня на кладбище. Хотя вариант с побегом уже не казался привлекательным, после того как меня чуть не изнасиловали. Значит, придется играть по правилам Романова, по крайней мере, какое-то время.

      Вечером следующего дня я вымылась, стараясь не намочить повязки, кое-как разодрала свалявшуюся за неделю копну волос, даже косу заплела, надела белое платье и старушечьи туфли с квадратными носами. Посмотрелась в зеркало. Синяки на руках выглядели все еще жутковато, а ссадины на лице так, словно меня щеками по асфальту возили. Глубоко вдохнула и подошла к двери, думала, что зря старалась и она заперта, но нет. Ручка провернулась, и дверь поддалась. Я осторожно выглянула в коридор. Темно и пусто. Прислушалась, тихо. Вышла, мне бы сейчас кого-нибудь из безымянных горничных в серых униформах поймать, спросить, где у Романова кабинет или берлога. Мысль зайти в его комнату отбросила сразу. Даже отец не любил, когда я к ним с Лилей входила. Этот вообще по стенке размажет.

      Подошла к лестнице. Тихо. Спустилась, оказавшись в атриуме с фонтаном. Из столовой донесся тихий переливчатый смех, сменившийся глухим мужским.

      Я на цыпочках подкралась, прислонилась к стене и осторожно заглянула.

      Черт! Романов, как гора, возвышался во главе стола, а по бокам от него сидели две женщины и мужчина, лысый, как коленка, и с раскосыми, почти монгольскими глазами. Чингиз! Заклятый враг отца! Я, наверное, всхлипнула или вскрикнула. Не помню. Не знаю. Но одна из женщин повернулась ко мне, заметила и удивленно вскинула брови:

      – Ой, а это что за чертенок?

      Романов