Тринадцать / четырнадцать. Алексей Колчев

низкого блатного перебора, от неподцензурной лирики до массового кинематографа:

      дональд дак и микки маус

      шли в эммаус

      спутника встретили

      в разговор встряли:

      что вы думаете о страхе и трепете

      терпите ли жизнь в астрале

      какая странная у тебя рука

      и другая рука

      на каждой кисти по два цветка

      с которых капает-капает-ка…

      а вот у человека-паука

      правая рука

      выбрасывает из центра ладони

      липкую нить

      и ещё о платоне

      разговаривали они

(«Мульт»)

      И это тоже необходимый контекст «недостоверности» персонажа. Он не укладывается в словарное определение стиля, не подчиняется иронии и травестии, его невозможно выстроить линейно и системно. Колчев не пытается следовать принципу диктофона, он не воспроизводит реалии речи, в любом случае трансформируя их в письмо посредством своеобразной транскрипции. Даже самое простое и как бы сказанное на улице всё равно ожидает перевод на более высокий уровень языка: сказанное автором или персонажем в любом случае нуждается в бумаге, как улица – в странице. Всё же для поэта это (не) желание выдать на-гора гору речевых реди-мейдов или якобы гуманоцентричных вербатимов. Язык всегда создаёт свои собственные смыслы, которые возникают в процессе чтения или перечитывания. Эти смыслы не находятся на улице, в чужом сознании или же сознании поэта. Именно это имеется в виду, когда я говорю, что Колчева необходимо читать. Его лирический субъект не подчиняет нашу эстетическую интуицию, не является авторитарной монологической структурой. Поэт оставляет субъекта не до конца воплощённым, всегда как бы останавливаясь на пороге решительной и бесповоротной формулы своей художественной идентичности.

      Закономерно одним из самых близких Колчеву автором, если говорить о контексте поэтической автоидентичности, мне представляется Ян Сатуновский, который одним из первых приучал читателя не ждать от поэта заговора, выговора или же приговора. Для обоих поэтов выбор традиционной просодии или же верлибра лишён смысла («ничего подобного, это одно и то же»). Стихи Колчева ещё ждут своего исследователя, но с Сатуновским поэта роднит не интонация (вот здесь как раз общего мало), а сам контур поэтической персоны, которая напрочь лишена героичности, а скорее оказывается лишённой всякого пафоса по отношению к себе самой, в числе прочего и из-за показательной беззащитности перед обстоятельствами:

      вот меня тут спрашивают иногда:

      чем просодия отличается от содомии

      и наоборот: чем они схожи

      отвечаю: представьте утро вы заняты колкой льда

      и тут вам неожиданно руки заломили

      и вдобавок съездили кулаком по роже

      и бесполезно и бессмысленно спрашивать: за что?

      такова вся русская жизнь прошедшего века

      да и всех предыдущих веков такова…

(«лекция»)

      В этом нет никакого фатализма, просто уже в начале десятых Колчев прекрасно понимал, что бессмысленное надувание щёк и выстраивание