Тринадцать / четырнадцать. Алексей Колчев

смыслом всё равно остаётся антропоцентрический фактор. Колчев уверенно опрокидывает предвзятое представление о письме как мономании и монотонии. Культура письма вовсе не является упражнением в стиле, игрой с современниками в классиков и т. п. Она может полноценно обращаться к содержанию человеческих жизней. Поэт живёт не в пустыне, он больше не пророк и не возвышается над толпой, он более не глашатай её безмолвия. Поэт через письмо развернут к жизни другого, а не в противоположном направлении. Я не могу сказать, что такая конфигурация уникальна в современности, но то, что поэзия Алексея Колчева – ярчайший её пример, – несомненно.

      Доминанта письма над речью не приводит к особому режиму языка, в котором нет места «говорным» стихам. Нет, таковых у поэта много, со времен 1990-х годов это стало общим местом русской поэзии или, точнее, особо узнаваемым паттерном. Однако эта доминанта утверждается через кризис поэтики пространства, заметнее всего, если перед нами образ пространства государственного. Оно хаотично, как у Андрея Белого или упомянутого уже Тютчева, это вообще характерный признак акцентуированного письма:

      ничто не повторяется

      повторяет хор травяной

      ему же вторит тьма византийская

      в которой пространство теряется

      как талон отрывной разрывной…

(«ничто не повторяется…»)

      Такое пространство катастрофично, оно может быть связано с образами тоталитарного отчуждения или же десакрализованной эсхатологии:

      когда последние жители

      территории

      именуемой руссия

      кто эмигрирует

      а кто окончательно вымрет

      не способный сопротивляться

      города и селения станут пусты

      прекратится течение электричества

      суррогата

      времени

      придут они…

(«когда последние жители.»)

      В этом примере человек сменяется на Земле животными («придут они»), но вообще это достаточно редкий для Колчева случай отчётливого градуирования. Автор склонен больше к гротесковым формам, иронии языка, гибридизации прежде антропоцентрического мира. Его персонажи при этом не мутанты или гомункулы. Это скорее мир, в котором человек просто не занимает доминирующее положение, его существование шатко, поэтому образ человека не снижается сопоставлением с животным началом (всё же Колчев никакой не актуальный сатирик), а дополняется и комментируется им:

      человек-волк ловит человека-козла

      говорит ему: понимаешь я не со зла

      мы люди-волки в сущности те же козлы

      за свободу пастись и блеять ляжем костьми…

(«человек-волк ловит человека-козла…»)

      Иногда даже складывается впечатление, что тексты Алексея опираются на едва ли не мантрические авторские способности, но скорее дело заключается всё же в здравом понимании настоящего: Колчев и так не видит отчётливый образ будущего, щедро разбрасывая в текстуальном поле варианты грядущего расчеловечивания:

      терминатор