Укротитель баранов. Сергей Рядченко

пучина тебя поглотит, не воротит. Опять же Олег Иваныч. Уже три пиши. Да еще девы-мироносицы, Логос Планетарный, дети нерожденные. Где ж тут крокодильство? Разом все возликуем, когда покоришь океаны и ступишь заново, как говорится, на родные постылые берега. А?

      – А верно, Иван, – сказал Баранов, входя на кухню, как в клетку к себе, в смысле, к Ираклию. – Разучил уже молитвы царю Нептуну?

      – Посейдону. Не люблю римлян. А ты правда мысли читаешь?

      – А, – мотнул головой. – Я ж цирковой.

      Баранов уселся напротив, разглядел кухню и меня с нею заодно и пустил вдруг из-под усищ в и без того уж загустевшее пространство так нами толком и необжитой дедовой квартиры еще один звук, более всего походивший на подлет мины к объекту её интереса; и атмосфера прочистилась; и из неё соткалась к нам сюда, возникла рядом тут, балаганная, одна из; все они пока для меня были неразличимы, будто стайка раскосых близняшек далеко-высоко в Гималаях, где не был, или на Памире, где был, и где кто тут кто, спросить негде, да и как по-китайски? а эту разглядел наконец, некрасивую и заманчивую, с грацией пантеры и бутылкой «Камю» в смуглых руках. Она без улыбки наполнила один за другим стаканы, улыбнулась нам без улыбки и была такова.

      – Цирк?

      Баранов не ответил. Он поставил перед нами два стакана до краев.

      Дар Событий, тёртый калач, счел за благо ретироваться. Просто не стало его на кухне и всё тут.

      Из гостиной – то контральто, то сопрано, то с хрипотцей, то на взвизге – прилетал к нам Лидочкин голосок, и от него волнами в пять-семь баллов, до восьми, вздымался и прикатывал сюда хохот. Хозяйка дома развлекала маститых клоунов.

      – Ага, – сказал Баранов. – Сильна Лидок, не соврал. Кто кого, да?

      Я промолчал.

      – Вторая, говоришь?

      – Третья. Сын второй, Санька. А первому от второй одиннадцать. Как и твоему.

      – То Андрюхе, младшему, – сказал Баранов. – Старшему пятнадцать.

      – А мой – Олежка.

      Оба мы помнили, что ребятки эти, Олег с Андреем, явились на свет в унисон в январе как раз, когда мы претерпевали в чужой горной местности, и проведать про их рождение выпало нам уже под самый конец високосного февраля, и не нашлось ничего, чтоб воздать по случаю, кроме трофейного, пущенного по кругу табачка с примесью. Оба помнили. Вспомнили.

      – Борщ сам варил? Ну, тогда молодец.

      Я ждал теперь откровений.

      – Ну, Ярик, не дразни.

      – Ну, был я, – снизошел могучий муж сей, – был, не морочься, Ваня, был цирковым я с детства.

      – Ну, слава Богу.

      – А ты мучился, что я с нуля наворотил уже после нас?

      Я кивнул.

      Баранов схватил меня за плечи и встряхнул, и, если бы у меня были вставные зубы, они б разлетелись на фиг все по углам под плинтусы к тараканам. Баранов зарычал, что, чёрт полосатый, любит меня, полосатого чёрта, как брата, как сына, как маму с папой, и как это так, чёрт забирай, что мы столько вот вдруг, дураки, черти полосатые, не виделись и не виделись.

      – Так а как же тебя, циркового, к нам туда в Каракумы?

      – А как мы все там? Ты вспомни. Ты вот откуда взялся там? Из Анголы?

      – Из