Большой пожар. Владимир Санин

заинтересовал, что я видел и слышал только его.

      Боковым зрением я следил за Корсаковым. Несмотря на то что рассеченный подбородок пришлось залепить пластырем, Корсаков был чисто выбрит, подчеркнуто аккуратно одет – свежая сорочка, галстук, бархатная куртка; от красиво причесанной, чуть с проседью шевелюры исходил приятный аромат лаванды. На фоне помятых и неухоженных коллег Корсаков смотрелся превосходно; глядя на него, иные из нас украдкой засовывали поглубже грязноватые манжеты и вытаскивали расчески, а Чернышев, с его полотенцем и небритой щетиной, выглядел вовсе карикатурно. Много лет пытаясь изучать людскую натуру, я привык не переоценивать внешний вид и изящество, врожденное или благоприобретенное, но человека умного, порядочного да еще аккуратного уважал вдвойне; особенно если эта аккуратность соблюдалась не в обычных условиях, когда к тому обязывают обстоятельства, а в путешествии. Сам я слишком ленив, чтобы ухаживать за своей персоной – следить за ногтями и холить физиономию, но вовсе этим не бравирую, впрочем не обо мне речь. Люди, умеющие блюсти себя в любых обстоятельствах, обычно уверенные, гордые и сильные, сознающие свое превосходство; не знаю, правило ли это, но исключения мне не встречались.

      Исподтишка любуясь Корсаковым и втайне им восхищаясь, я, однако, готов был дать голову на отсечение, что сегодня он не тот, каким был сутки назад. Не потому, что лицо портил уродливый пластырь, дилетантски налепленный исполняющим обязанности фельдшера Лыковым, и не потому, что в движениях сквозила усталость: в его глазах появилось что-то принужденное. Говорил он спокойно и уверенно, улыбался и шутил, но с каким-то трудноуловимым сдвигом в интонации, будто ему что-то мешало, как мешает иногда туго завязанный галстук. Мне казалось, что Никита, знавший шефа лучше других, тоже что-то заметил: он иногда испытующе на него поглядывал и чаще обычного снимал и протирал очки; однако Никита сам выглядел не лучшим образом, и это мне могло померещиться.

      Я вздрогнул от общего смеха, – оказывается, концовку последней фразы я произнес вслух. Такое со мною случается, но от этого и мне, и окружающим далеко не всегда бывает смешно. Однажды, когда редактор на летучке критиковал мой и в самом деле скверный очерк, я подумал, что собственную галиматью он небось считает шедевром, и от души посоветовал ему заткнуться – посоветовал, увы, вслух, после чего на полгода был переведен в отдел писем. В другой раз, будучи в гостях, я отключился и столь нелестно подумал во всеуслышание об умственных данных хозяина, что с тех пор меня в тот дом не приглашают. Гриша Саутин пророчит, что когда-нибудь я ляпну такое, что даже Монах не выдержит, заберет свои вещи и уйдет к другому.

      Я извинился.

      – Хотя Павел Георгиевич полагает, что это мне могло померещиться, – продолжал синоптик Ванчурин, – в данном случае мы оказались в тыловой части глубокого циклона, при выходе которого на Японское море произошло резкое понижение температуры воздуха и усиление северо-западного ветра до одиннадцати баллов.