Большой пожар. Владимир Санин

я, – можно вопрос?

      – Валяй, – лениво разрешил Чернышев.

      – Была ли необходимость в том, что мы так долго не выходили из шторма?

      Лыков, который уже открывал дверь, вздохнул и вернулся на место.

      – Нейтральный пассажир. – Чернышев мне подмигнул, но глаза его не улыбались. – А я-то сижу и удивляюсь, почему никто сию животрепещущую тему не поднимает. Неужели так перепугались?

      – Запрещенный прием, Алексей Архипыч, – спокойно сказал Корсаков.

      – Не знаю, как вы, а я в самом деле струсил, – доверчиво поведал Баландин. – Особенно когда вылетел из койки на стену.

      – На переборку, – проворчал Лыков.

      – Именно на переборку! – с живостью подхватил Баландин. – Но потом судно выпрямилось, и я даже посмеялся над своим испугом.

      – Да, это было смешно, – сказал Никита. – Ну плавная качка и все остальное.

      – Никакой плавной качки не было, – возразил Ванчурин. – Нас положило на борт по другой причине.

      – Какой бы она ни была, эта причина, – сказал Ерофеев, – но ощущение не из приятных.

      – А главное – была ли в этом необходимость? – спросил Кудрейко. – Или… – Он запнулся.

      – Ну, договаривай, – с вызовом потребовал Чернышев.

      Кудрейко на мгновение заколебался, а потом выпалил:

      – Слух такой пошел, Алексей Архипыч, не обижайтесь, раз сами потребовали: «Кэп напугать науку хочет, да так, чтоб маму позвали!» А мы с Митей уже давным-давно из-за угла пуганные, пыльными мешками битые…

      – Кто слух пустил? – угрюмо спросил Чернышев.

      – Люди, – откликнулся Кудрейко и улыбнулся. – Человеки.

      – Недочеловеки, – поправил Чернышев. – Хмыри. Узнаю – сию же минуту спишу на берег с волчьим билетом. Может, врешь?

      Кудрейко с готовностью перекрестился – в знак того, что говорит чистую правду. Вообще в последние дни Алесь мне нравился все больше – веселый, работящий, компанейский, под стать своему закадычному другу Мите. Они уже были своими во всех матросских закоулках, и я завидовал их способности к непринужденному общению – с ходу и запросто на «ты», их умению вести себя так, словно живут они здесь не десять дней, а целый год, – полярный демократизм, вошедший в плоть и кровь на долгих зимовках. Я так не умею, какой-то вирус сдержанности в крови, что ли, хотя застенчивостью не страдаю, а люди интересуют меня прежде всего как люди, а не как литературный материал. Может, если заглянуть в подсознание, я был когда-то слишком доверчив и получал за это по носу? Или профессия наложила отпечаток? Если журналист развязен и рвется в друзья, от него обычно отгораживаются стеной, ибо ищут и находят в его поведении задний смысл, корысть: влезет такой в душу, а потом, после твоих откровений… из тебя мартышку сделает.

      – Чушь баранья! – со злостью буркнул Чернышев почти что нормальным голосом. Обрадовался. – Слышь, Лыков, голос вернулся, привет тебе, привет, блудный сын. Или так не говорят, Паша, голос – и вдруг блудный сын? Ладно, когда будешь расшифровывать