Каждый ублюдок достоин счастья. Олег Лукошин

нет.

      Как там улица называлась? Ну-ка думай, думай, помнил же… Лейтенантов! Точно: Лейтенантов… Я же помню, что какое-то неприятное название. Ещё в детстве оно мне не нравилось.

      – Эй, бабусь! – крикнул проходившей мимо старухе. – Улица Лейтенантов далеко отсюда?

      – Туда, – махнула старуха рукой в каком-то неопределённом направлении. – За парком.

      – Недалеко пешком?

      – Близко, близко, – закивала она.

      Двинул. Парк, или то, что им называлось, действительно вскоре обнаружился. Помню, было, было здесь нечто подобное. Пустырь не застроили, посадили кучку деревьев, поставили пару скамеек, окрестили парком.

      На одной из скамеек чувак сидел с мольбертом. И типа рисовал. Бородатый, морщинистый, спившийся – типичный алик. Но видать с претензией. Папаню мне напомнил. Не биологического, которого я не знал, а того, кто значился отцом номинально. Тот тоже, бывало, с бодуна, брался вдруг за кисть и с невъебенным видом несколько часов кочевряжился над ватманом. Что-то рисовал, бездарь. Один раз выпросил выставить свою недоразвутую мазню в ближайшей библиотеке. Называл это выставкой, урод. Я видел, как над этими картинами люди ржали. Мне тогда ещё его жалко было, материл про себя всех, а сейчас понимаю, что смеяться над ним – это мало. Его четвертовать надо было за своё художество. Художники хуевы.

      Ей-богу, я трогать этого юродивого не хотел!

      – Молодой человек! – окликнул он меня, и уже сама интонация голоса – высокомерная, противная, визгливая – вывела меня из себя. – Не желаете свой портрэт получить?

      Гандон, он так и сказал: портрэт!

      – Скока? – спросил я. Не сразу же его мочить.

      – Сто рублей, – развёл он руки с величайшим недоумением, словно демонстрируя, что каждое человеческое существо, да и нечеловеческое тоже, знает его расценки.

      Кроме тебя, Киря. Ты понял, что он хотел тебе сказать? Понял, нет? Что ты чмо, раз не знаешь, сколько стоит его мазня. Что ты низшее существо. Что ты крыса вшивая. Ты это переживёшь?

      Я въебал ему с ноги. Прямо подошвой в харю. Прямо без лишних вступлений. О чём тут ещё разговаривать, чего выяснять? И так всё ясно.

      О-о, кайф-то какой!

      – Падаль! – топтал я его ногами. – Хочешь легко жизнь прожить? Рисовать хочешь, а другие на заводе горбатиться должны? Не получится, выродок!

      Лицо его быстро кровушкой залило. Он руки выставлял, пытался закрыться. «На помощь!» – хрипел. Ссукабля, даже на помощь позвать нормально не может. Гордо, шёпотом. Чтобы потом, в горьком одиночестве, проклинать людской род за то, что он не протянул ему руку помощи.

      – На те, гнида! – пиздил я его. – Не отделяйся от человеческого коллектива. Исусёнок чему тебя учил? Смири гордыню, тварь! А ты возгордился, над толпой возвыситься захотел. Художника из себя изображаешь. Какой ты к ёбаной матери художник? Ты бездарь!

      Он корчился на земле. Я прошвырнулся по его карманам. На большой улов рассчитывать не приходилось, с алкоголиков нечего взять, но рублей двести с