Мортидо. Люся Цветкова

не своею невестой, но мною. И поскольку Алёна противилась судьбе своей, а мне было всё едино, я приняла тайное предложение Гуго, воспламенив великий гнев мачехи моей.

      Когда же Доминиан в очередной раз посетил нас, я с радостью поведала ему о скором своём замужестве. Но нерадостной была весть для него.

      Чем ближе становился день брачный, тем мрачнее и тревожнее становился мой друг. В глазах его зажглась та же безумная страсть, что прежде владела Алёной. Однажды он признался мне в любви и молил бежать с ним в его таинственное Бардо.

      Я отшутилась. Я смеялась над его отчаянием, над безрассудностью его слов. Он улыбался в ответ, но в голосе его звучала тень угрозы: если ты не моя, то и ничья.

      Но ни происки Софии, ни одержимость Доминиана замужеству моему не воспрепятствовали, и вскоре я стала женой Гуго. Мне было с ним хорошо. Пусть я не любила его, но он любил меня, а в том было достаточное основание для счастья.

      Когда же узнала я, что ношу под сердцем дитя, впервые ощутила я неведомое прежде чувство – радость, сладкую и в то же время исполненную печали. Никогда прежде не доводилось мне испытывать столь странного чувства. То было самое ощущение, о коем сказывали Алёна и Доминиан: сладость, отравленная горечью, едва уловимый, но неотступный оттенок трагичности, тенью скользивший по моему счастью. Я ликовала, полагая, что дитя и пробудившаяся к нему любовь исцелили моё хладное, бесстрастное сердце. Однако вскоре явилась мне страшная истина: не исцеление то было, но первые проблески ужасающей тайны, что столь долго оберегалась даже от меня самой.

      Человек издревле стремился изменить сей мир, боролся с недугами, противился смерти. Ни одна душа не желает смириться с горестью, с несправедливостью – сердце человеческое восстаёт, ведомое чувствами. Мы любим – и, движимые любовью, творим подчас страшные вещи. Бывает, что и самые добрые помыслы приводят к чудовищным деяниям. Так, порою, можно из любви солгать о самом важном.

      Мне лгали, ибо любили. Отец мой, страшась потери, отыскал способ удержать меня на сем свете. И так семнадцать лет я жила в неведении. Я была больна. Порфирия – недуг сей не только враждебен солнцу, но и поражает душу, склоняя её к безумию. А безумие есть дитя эмоций, что подобно волнам бурного моря, захлёстывают разум. Так вот, та самая микстура, тот таинственный ритуал, коему, как сказывалось, следуют все, – предназначался лишь мне. То было нечто большее, чем лекарство от солнца: оно оберегало моё сердце от любых чувств.

      Но во время моей беременности мой желудок исторгал из себя многое, и снадобье утратило свою силу. И вот, после недели счастья, коего я не ведала прежде, болезнь взяла своё. Чувства, что нахлынули внезапно, разрывали меня на части. И всё же в этой тьме сверкнула надежда – любовь. Любовь к мужу, рождённая его заботой и преданностью в тяжкий мой час. И всё же страшные муки души и плоти не давали мне насладиться этим чувством, а когда болезнь укрепилась, она пожирала меня ещё пуще.

      Близкие старались скрыть истину, приписывая