Ни стыда, ни совести (сборник). Вячеслав Кашицын

убедились, что в моем поведении нет никакого притворства, никаких тайных мотивов – и стали суетиться еще больше, видимо, подготавливая меня к тому, чтобы выйти.

      Ни о каком «возвращении» во внешний мир, я, естественно, и не думал. Его и не произошло.

      Более или менее отчетливо я помню, как меня доставили в какое-то казенное помещение, где задавали вопросы, казавшиеся мне бессмысленными; как заставили подписать какие-то бумаги; как переодевали в другую одежду. Что со мной делают и зачем, мне было безразлично. Здесь моя память снова дает сбой – и я вижу себя в холодной комнате с бетонным полом, безразличным ко всему, не понимающим и не желающим понимать, что вокруг…

      Я не сразу понял, что это за комната. А когда понял, не испытал никаких чувств. Каменный мешок три на пять, с лежаком в углу, ведром и окном, забранным решеткой, и отвратительным запахом.

      Все смешалось у меня в голове: детство, Настя, Урман, родители, авария… И она. Своим пробуждением к жизни я обязан ей; именно мысль о ней, а не восстановительные процедуры, стала тем толчком, который заставил меня духовно встряхнуться. И оглядеться.

      Я словно проснулся от сна.

      И закричал.

      Кричал, не переставая. Стал колотить что есть силы в тяжелую дверь. Но никто не открыл.

      Я делал это, с небольшими перерывами, всю ночь, пока не обессилел. В урочный час дверь, наконец, открылась и мне принесли еду; я обратился к человеку в форме и с оружием; он не ответил, и я схватил его за грудки, крича ему в лицо.

      Он флегматично освободился от меня и нанес мне короткий удар, от которого я потерял сознание.

      Когда я очнулся – теперь уже вполне в себе, вполне осознавая, что мне надлежит делать, – дверь камеры была приоткрыта. Я не успел удивиться, как в нее вошел в дорогом костюме и очках мужчина с портфелем; тот человек, который приносил мне еду, мелькнув в дверном проеме, захлопнул дверь.

      Я поднялся.

      Мужчина некоторое время глядел на меня с непонятным выражением.

      – Здравствуйте, Игорь Рудольфович, – наконец, сказал он.

      Я промолчал, не отрывая от него глаз.

      Мужчина оглядел камеру, как будто искал, где присесть, и снова вперил в меня взгляд, в котором было то ли сочувствие, то ли настороженность.

      Очевидно, ему было неловко вот так стоять передо мной, но я не пригласил его садиться; сидел тут я, а не он.

      Впрочем, он быстро сориентировался. Он поставил портфель на пол и, поддернув брюки, присел на корточки, вглядываясь в меня, словно врач.

      – Меня зовут Грунин Сергей Ильич, – представился он. – Как ваши дела, Игорь Рудольфович? Жалоб нет?

      Я продолжал смотреть на него прямым взглядом, не отвечая. Не то чтобы я делал это специально, или так проявлял свою стойкость, или издевался над ним; я просто не мог понять, зачем он здесь.

      Он вздохнул, поднялся.

      – Игорь Рудольфович, это ваше право – молчать. Или притворяться больным. Или играть еще в какие-то игры, но поверьте, все это не нужно делать со мной. Я тут для того,