Сквозь седые хребты. Юрий Мартыненко

прийти, просеки рубил под Читой.

      – А сюды за что угодил?

      – А за ни за что, – говоривший зашелся в надсадном кашле. Долго отхаркивался то ли в тряпку, то ли на пол. Отдышался: – Бумажки запрещенные нашли у одного из сотоварищей. Шибко запрещенные.

      – А ты при чем?

      – Под моей постелью нашли.

      – И что?

      – Загремели вместе.

      – И за чужие бумажки?

      – Говорю же, шибко запрещенные. Да и сотоварища негоже одного в беде бросать.

      Собеседники по нарам замолчали.

      – А где он теперь? Друг-то?

      – Разошлись потом пути-дорожки. Заболел он. Слег в лазарет. Расстались в Сретенске, – говоривший опять закашлялся.

      – Да у тебя, брат, никак чахотка? Ишь, как легкие наизнанку выворачивает, – другой сочувственный голос. – Вот тебе и просека…

      – Нет. При чахотке больные подкашливают, а у этого, поди, простуда, не более, – возразил кто-то знающий по части тюремных хворей.

      – Кон-чай разговоры! Всем отбой! – прогремел бас коридорного надзирателя.

      * * *

      Яркие лучи январского солнца больно слепили глаза. Люди зажмуривались. Огромные снежные с темными плешинами скальных выступов сопки словно казались ближе. Воздух чистый и свежий. Небо бездонно-голубое. Ни облачка.

      Далеко окрест слышны голоса. Колонна арестантов в количестве сорока человек сразу после завтрака вышла с тюремной территории, удаляясь от Раздольного в тайгу. Вскоре маленький разъезд, притулившийся у подошвы громадной сопки, скрылся за деревьями. До места строительства, где надо было ломать скалу, прорубая выемку, напрямую верст десять. Казаки, конвоирующие колонну, решили срезать путь, двигаясь едва приметным в редколесье маршрутом.

      Старший конвоя хорунжий Микеладзе. Сверкая из-под лохматой папахи карими глазами, он то и дело привставал на стременах. По плоским скулам перекатывались бугорки. Хорунжий был не в духе. В служебном предписании, присланном ему два дня назад, значилось лично сопроводить партию арестантов для производства работ на тридцатой версте. А за себя оставить в Раздольном подхорунжего Сокольникова. Черт бы побрал это начальство. Почему не наоборот? Сокольникову сопровождать, а Микеладзе остаться? В конце концов, в расположении тюрьмы находится большее количество каторжан, за которых в первую очередь отвечает он, командир полусотни хорунжий Микеладзе, а не подхорунжий Сокольников!

      Кавказец сумрачен и зол. Он боялся мороза. Холода сибирские ему, как он сам полагал, были противопоказаны. К иронии же, как он считал, немилостивой судьбы который год служил в Забайкалье. И не предвиделось пока каких-либо перемен в службе относительно географии ее прохождения. А к трескучим морозам, жестокому наказанию человечества, так и не мог привыкнуть.

      «Вон, какая ясень! К ночи непременно прижмет. Лишь бы зимовья на трассе были в порядке. Велю натопить, чтоб черту жарко было», – тешил себя мыслью Микеладзе. От белизны свежего снега, под которым едва угадывалась