Раннее (сборник). Александр Солженицын

отец

      В год восемнадцатый смертью случайной:

      С фронта вернувшийся офицер,

      Кончил бы он в Чрезвычайной.

      Наши метались из города в город,

      С юга на север, с места на место.

      Ставни и дверь заложив на запоры

      И ощитивши их знаменьем крестным,

      Ждали – ночами не спали – ареста.

      Дядя уже побывал под расстрелом,

      Тётя ходила его спасать;

      Сильная духом, слабая телом,

      Яркая речью, она умела

      Мальчику рассказать.

      В годы, когда десятивековая

      Летопись русских была изорвана,

      Тётя мне в ёмкое сердце вковала

      Игоря-князя, Петра и Суворова.

      Лозунги, песни, салюты не меркли:

      «Красный Кантон!.. Всеобщая в Англии!» –

      Тётя водила тогда меня в церковь

      И толковала Евангелие.

      «В бой за всемирный Октябрь!» – в восторге

      Мы у костров пионерских кричали… –

      В землю зарыт офицерский Георгий

      Папин, и Анна с мечами.

      Жарко-костровый, бледно-лампадный{29},

      Рос я запутанный, трудный, двуправдный.

      Глава третья. Серебряные орехи

      Мой милый город! Ты не знаменит

      Ни мятежом декабрьским, ни казнию стрелецкой.

      Твой камень царских усыпальниц не хранит

      И не хранит он урн вождей советских.

      Не возвели в тебе дворцов чудесно величавых

      По линиям торцовых мостовых,

      Не взнесены ни Столп Российской Славы,

      Ни Место Лобное на площадях твоих.

      Не приючал ты орд чиновников столичных

      И пауком звезды не бух на картах{30},

      Не жёг раскольников, не буйствовал опричной,

      Не сокликал парламентов и партий.

      Пока в Москве на дыбе рвали сухожилья,

      Сгоняли в Петербург Империи служить, –

      Здесь люди русские всего лишь только – жили,

      Сюда бежали русские всего лишь только – жить.

      Здесь можно было жатвы ждать, посеяв,

      Здесь Петропавловских не складывали стен, –

      Зато теперь – ни Всадников, ни холода музеев,

      Ни золотом по мрамору иссеченных письмен.

      Стоял тогда, как и сейчас стоит.

      На гребне долгого холма над Доном, –

      То зноем лета нестерпимого облит,

      То тёплым октябрём озолочённый.

      И всех, кто с юга подъезжал к нему,

      На двадцать вёрст встречал он с крутогорья

      В полнеба белым пламенем в ночную тьму,

      В закат – слепящих стёкол морем.

      Дома уступами по склону к Дону сжало,

      Стрела Садовой улицы легла на гребень;

      Скользило солнце вдоль по ней, когда вставало,

      И снова вдоль, когда спадало с неба.

      Тогда ещё звонили спозаранку,

      Плыл гул колоколов над зеленью бульваров,

      Бурел один собор над серой тушей банка,

      Белел другой собор над гомоном базара.

      Звенели старомодные бельгийские трамваи,

      В извозчиков лихих чадили лимузины,

      Полотен