Проклятие двух семей. Захар Сергеевич Левин

потащил сына к дверям, Эдвин уперся руками в его лапу и вынырнул из рубашки. Его хрупкий белый торс с поджатыми плечами показался отцу нелепым и даже противным. Он швырнул рубашку в сторону и взял со стола кочергу, заранее подготовленную. Эдвин не смог справиться с наплывом чувств и затрясся всем телом. Он со стыдом повиновался его действиям и спустя секунду ощутил металлические удары на своей спине. В последующие две минуты мучились оба. Оба корчились от физической боли, несмотря на то, что акт насильственного воспитания проводился в отношении одного. Редклифф, остановись он хоть на секунду и трезво взгляни внутрь себя, пришел бы в ужас от силы удара той кочерги, которая заставляет его это делать. Этот гнев, направляемый этиловым спиртом не в то русло, передавался в его роду уже несколько поколений, но ни у одного из мужчин в их семье так и не нашлось смелости заглянуть в эту бездну. Все шли простым и проверенным путем, ломая своих детей, по образу и подобию своей никчемной и пустой души отвергнутого ребенка. Эдвин выдержал розги с выражением лица раба, осознающего безысходность своего положения. После железного звона кочерги, упавшей возле его ног, он вдохнул немного воздуха, как порцию обезболивающего, и сдержал все рыдания, толкающиеся комом в его горле. Отец тяжелыми шагами удалился в дом, Эдвин остался сидеть на полу веранды возле стола. Огонек свечи изредка покачивался, бросая тень от его головы из стороны в сторону.

      ***

      Чередовались дни, а за ними недели, проведенные на том берегу. Эдвин позволял себе прикасаться к пряди ее волос, заправляя ее за ухо. Мальчишеский благоговейный трепет каждый раз заставлял его руку дрожать. Реальность становилась для них осязаемой и пригодной для существования. Это сладостное бегство из родительского дома в свободный от порицания мир, имело постыдную цель наркомана, жаждущего всплеска эндорфина. После таких инъекций чрезмерно набожная мать или до низости безбожный отец переносились как легкий симптом без продолжительной хандры.

      Октябрь подходил к концу. В последний его день жители, вытирая пот со лба, заканчивали уборку урожая и готовились праздновать окончание сельскохозяйственного года. В ночь на первое ноября в поселении было шумно, жгли огромный костер, вокруг которого кружились танцы. Молодежь веселилась под виртуозные звуки скрипки, а те, что постарше, сидели подле и незаметно пританцовывали ногами. Редклифф бродил в толпе в поисках выгоды, его фигура изворотливого жулика сновала по всей главной площади. Наконец-таки он нашел, с кем, а самое главное – за чей счет залить за шиворот. Ему на глаза попался Норман, здешний сыровар, наружность которого еще не совсем, но уже почти имела сходства с внешностью Редклиффа. Он заприметил сначала бутылку у него в руке, а потом его самого. Стоит заметить, что они были даже не знакомы, чем Редклифф и воспользовался. Включив свою подхалимскую наигранную услужливость с манерами вышколенного лакея, он многозначно положил правую руку на их рукопожатие, пытаясь достигнуть вершины дружеского доверия.

      – Норман,