Полдень, XXII век. Аркадий и Борис Стругацкие

поглядел на Женю из-под полуопущенных ресниц. Да, Женька не теряет времени даром. Одет по последней моде, несомненно, – короткие штаны и мягкая свободная куртка с короткими рукавами и открытым воротом. Ни единого шва, всё мягкой светлой окраски. Причесан слегка небрежно, гладко выбрит и наодеколонен. Даже слова старается выговаривать так, как выговаривают праправнуки, – твердо и звонко, и больше не жестикулирует. Птерокар… А ведь всего несколько недель прошло…

      – Я опять забыл, Евгений, какой тут у них год, – сказал Кондратьев.

      – Две тысячи сто девятнадцатый, – ответил Женя торжественно. – Они называют его просто сто девятнадцатым.

      – Ну и что, Евгений, – сказал Кондратьев очень серьезно, – рыжие – они как? – сохранились в двадцать втором веке или совершенно вывелись?

      Женя все так же торжественно ответил:

      – Вчера я имел честь беседовать с секретарем Экономического Совета Северо-Западной Азии. Умнейший человек и совершенно инфракрасный.

      Они засмеялись, рассматривая друг друга. Потом Кондратьев спросил:

      – Слушай, Женя, откуда у тебя эта трасса через физиономию?

      – Эта? – Женя пощупал пальцами шрам. – Неужели еще видно? – огорчился он.

      – А как же, – сказал Кондратьев. – Красным по белому.

      – Это меня тогда же, когда и тебя. Но они обещали, что это скоро пройдет. Исчезнет без следа. И я верю, потому что они все могут.

      – Кто это – они? – тяжело спросил Кондратьев.

      – Как – кто? Люди… Земляне.

      – То есть мы?

      Женя заморгал.

      – Конечно, – сказал он неуверенно. – В некотором смысле… мы.

      Он перестал улыбаться и внимательно поглядел на Кондратьева.

      – Сережа, – сказал он тихо. – Тебе очень больно, Сережа?

      Кондратьев слабо усмехнулся и показал глазами: нет, не очень. «Но скоро будет очень», – подумал он. Все равно Женя хорошо сказал: «Сережа. Тебе очень больно, Сережа?» Хорошие слова, и он хорошо их сказал. Он сказал их совершенно так же, как в тот несчастный день, когда «Таймыр» зарылся в зыбкую пыль безымянной планеты и Кондратьев во время вылазки повредил ногу. Было очень больно, хотя, конечно, не так, как сейчас. Женя, бросив кинокамеры, полз по осыпающемуся склону бархана, волоча за собой Кондратьева, и неистово ругался, а потом, когда им удалось наконец выкарабкаться на гребень бархана, он ощупал ногу Кондратьева сквозь ткань скафандра и вдруг тихонько спросил: «Сережа. Тебе очень больно, Сережа?» Над голубой пустыней выползал в сиреневое небо жаркий белый диск, раздражающе тарахтели помехи в наушниках, и они долго сидели, дожидаясь возвращения робота-разведчика. Робот-разведчик так и не вернулся – должно быть, затонул в пыли, и тогда они поползли обратно к «Таймыру»…

      – О чем ты хочешь писать? – спросил Кондратьев. – О нашем рейсе?

      Женя с увлечением принялся говорить о частях и главах, но Кондратьев уже не слышал его.