Из одного дорожного дневника. Николай Лесков

папироскою и повернул голову в сторону.

      – А ваше превосходительство, отчего думали, что я француз? – решил я побеспокоить генерала.

      – Как-с? – спросил он меня, обратясь как бы с испугом.

      Я повторил вопрос. Генерал потянул верхнею губою, обтер ус и сказал: «Так, право, и сам не знаю, показалось что-то».

      Сколько уже раз я был оскорблен таким образом! Еще недавно один дворник в Петербурге три месяца уверял моего слугу, что я француз и с известной стороны субъект весьма подозрительный. В Орловской губернии, назад тому года три, бабы тоже заподозрили меня в иностранстве. Ехал я домой на почтовых, одевшись как следует, т. е. «по-немецки». Подошла большая гора, «дай, думаю, пройдусь под гору и взойду на гору». Схожу с горы, а под горой, около мостика, три бабы холсты колотят. Только что поравнялся с ними, гляжу, одна молоденькая бабочка и бежит, в одной руке валек, а другою паневу на бегу подтыкает.

      – Ей ты! слышь, ей! постой-кась! Постой, мол, говорю, – кричит баба.

      Смотрю – никого, кроме нас двоих, на мосту нет. «Какое, думаю, дело до меня бабе?» Остановился.

      – Постой, мол, – кричит баба, совсем приближаясь ко мне.

      – Ну, стою. Чего тебе?

      – Ты чего покупаешь?

      – Я-то?

      – Да чего покупаешь: не пиявок часом?

      – Каких пьявок?

      – Известно каких: хорошие есть пьявки.

      – Да на что мне твои пьявки?

      – Аль ты не жид? – спрашивает меня баба, глядя подозрительно.

      – Какой жид? с чего ты вздумала?

      – Ой!

      – Какой жид? Бог с тобой.

      – И пьявок тебе не требовается?

      – На что мне твои пьявки?

      – Поди ж ты! – Баба огорчилась, бросила валек на мост и, шмыгнув рукою под носом, сказала с сожалением: «А тетка Наташка баит, беги, баит, Лушка швыдче, вот тот жид идет, што пьявок покупает. Экое горе!» – добавила баба с горьким соболезнованием, что я не жид и не покупаю пьявок.

      Между пассажирками с разных станций, начиная от Динабурга, беспрестанно появляются дамы в траурных платьях. Прислуга на станциях уже говорит по-польски.

      8-го сентября. Вильно.

      Вчера вечером, опоздав полчаса, поезд наш явился в Вильно. Амбаркадер железной дороги здесь еще окончательно не отделан, холодно, везде ходит ветер, прислуга суетится, и порядка ни в чем нет. Меня на станции встретил мой добрый знакомый, и я уехал к нему, потеряв всякую надежду добраться до своего багажа; но зато не лишаясь надежды, что мои вещи провезут до Ландварова. Это здесь, говорят, бывает.

      8-го сентября, вечером.

      Я немного не застал похорон Сырокомли, любимого из современных польских поэтов. Его схоронили три дня тому назад. На погребении его было почти все Вильно. Из речей, сказанных над гробом покойного, замечательнее прочих речь литератора Вицентия Коротынского, бывшего искренним приятелем Сырокомли и теперь занятого составлением его биографии. Бедная семья Сырокомли имеет несомненных друзей в Тышкевиче, Кирнере, Круповиче, Бондцкевиче и Коротынском. Они намерены содействовать вдове поэта к изданию его сочинений,