Всё зло земное. Дарина Александровна Стрельченко

маками, пряничными птахами: сыграли уже, видать, и Ратибора свадьбу, и Драгомира. А его, Ивана, выходит, не дождались.

      «Семьдесят семь седмиц ты по тропам колдовским хаживал».

      – Эй, – тихонько позвал Иван в ворот кафтана. – Зелёная… Правда, что ли, что я год целый плутал и более?

      – Ты по сторонам оглядись, не видишь разве? – сонно квакнула лягушка. – Всё правда. А сейчас коня в стойло заведи да иди к себе как ни в чём не бывало.

      Иван пошёл по знакомой лестнице: та вроде и не та. Су́кна узорные откуда? Цветы серебряные по точёным балясинам[63] – когда появились? Потолки под арками заморской клюквой расписаны, птицами, облаками. Из палат тепло несётся, золотым пламенем веет…

      Только в старой его светёлке всё по-прежнему оказалось. Иван опустился на лавку, бросил мешок в угол. Тот раскрылся; выпали зачерствевшие сухари, плесневелая дичь, что взял в дорогу с пылу-жару. Сморщенным ожерельем упали ягоды, раскатились по полу. Одна ли, две ли угодили в щель.

      – Дальше-то что?

      – Печь растопи, дай согреться, – квакнула лягушка едва слышно. – Век мёрзла.

      – Да кто ж ты такая? – спросил Иван.

      Развёл огонь, опустился у печи на колени, лягушку протянул к пламени. Кожица её – тёмная, грязная – обратилась золотистой; открылись глаза.

      – Посиди со мною. Дай силы набраться.

      Трудно стало дышать, и сырость вокруг чудилась, и мрак. Иван схватил ртом воздух, да тщетно: будто стрелу в сердце вогнали. И увидалось сквозь морок, сквозь тёмные тени, как не то жар-птица плеснула перьями перед взором, не то девица невиданной красоты поднялась под потолок в тихой светёлке. Склонилась над ним, коснулась щеки рукой.

      – Прости, царский сын, много у тебя сил отняла. Сейчас полегчает.

      И вправду полегчало. Отпустило сердце. Угас золотой свет, опять стало в светёлке предрассветно-бело, ни огненных перьев, ни янтарных звёзд. А вместо девицы сидела перед Иваном лягушка, сморщенная, черноглазая. Иван опёрся о колено, поднялся. Снова почувствовал стылую пустоту: легко стало на сердце, холодно, почти весело. Что батюшке скажет? Придумает. Где год хаживал? Да кому какое дело. Дальше как быть? Поживём – увидим.

      Подошёл к дверям. Оглянулся на лягушку, сидевшую у огня. Остерёг:

      – В печь-то, смотри, не прыгни. Принести тебе молока, что ли?

      – Принеси, Иван, да мёду добавь. Отогрей, позаботься, а там окрепну, колдовать сумею. Может, и помогу чем.

      Толкнул дверь – а там царица стоит, лицом черна, одни глаза пламенем горят.

      – Уж не чаяла тебя увидеть, Иван.

      Иван вздрогнул, отступил. Молвил:

      – И я, матушка, не думал, что свидимся. Думал, заплутаю уж на болотах с пёрышком-то твоим.

      – Не гневись, – попросила царица, и тучи сошлись над алой зарёй. – Пёрышко моё, наоборот, добраться помогло куда надо.

      – Так ли, нет ли, а семьдесят семь седмиц проблуждал, изголодался. Посторонись, матушка, пусти в поварню[64]. А там – сразу к батюшке. Покажу ему лягушку,

63

Баля́сина – невысокий точёный столбик в ограждении крыльца, балкона, лестницы.

64

Пова́рня – кухня.