Прекрасное далёко. Александр Каранов

Теперь у него всё стало любимым, и он ел то, от чего всегда отказывался: белый хлеб, творог, сыр, варёный и жареный картофель, борщ, – в общем, всю человеческую пищу. Да с какой охотой! Видно, голодовка кое-чему научила его, и там, в страшной темнице, он сожалел о не съеденных когда-то корочках и прочей вкуснятине. Я был особенно потрясён, когда, спустя несколько дней после Тишкиного возвращения, мама обронила возле плиты несколько макаронин, и бывший гурман тут же слопал их.

      Смотрели мы на Тишкино обжорство с удовольствием. Мы с ужасом представляли, какой страшный голод пришлось пережить бедняжке… Может, одну мышку ему удалось поймать, но ведь запить было нечем! Ни молока… ни воды… И так – целую вечность, без всякой надежды на избавление…

      И вот что особенно любопытно. В первые три дня Тишка неотступно следовал по комнатам за любым из нас, особенно за мамой и бабулей, и всё что-то рассказывал, рассказывал…

      Да!!! Это был настоящий рассказ!!! Он так выразительно, с такими разнообразно-сложными интонациями и переливами голоса жаловался на злоключения, постигшие его после бегства! И не повторяясь, а находя всё новые и новые кошачьи «слова» для горькой исповеди, то возмущаясь и негодуя, то горюя и раскаиваясь о своей глупости.

      Раньше он лишь в исключительных случаях позволял мне фамильярничать, зато теперь разрешал гладить и даже при этом громко мурлыкал! А к двери он теперь даже близко не подходил. Когда кто-то звонил, и её открывали, убегал в комнату, пережидал, а после того как дверь захлопывалась и гость уходил, осторожно высовывал из-за угла мордочку: «Можно выходить?»

      И стал панически бояться мужчин. Если к нам приходил кто-то, ему незнакомый, он прятался в укромном месте и сидел там, пока «этот тип» не уходил. В присутствии «типа» его нельзя было извлечь из укрытия даже жареной треской. Именно поэтому он в той подвальной тюрьме спрятался от нас под корзинами: с нами был чужой мужчина…

      Тишка – воспитатель

      Тишка был лучше обыкновенного будильника – самозаводящийся и не умолкающий. Он не затихал до тех пор, пока не вставал тот, кто был ему нужней всего, или тот, у кого нервы были слабее. Бабуля поднималась раньше всех и всегда в одно и то же время: в восемь ноль-ноль она должна быть на работе. Скоро Тишка понял это и стал будить её персонально, именно в то время, когда ей пора было вставать, в семь утра. Он подходил к двери бабушкиной комнаты и начинал протяжно мяукать. Мяуканье это не было противным, как у некоторых котов, но зато было настойчивым. Когда оно не помогало, Тишка засовывал лапки под дверь и делал попытку отворить её. Стоило ему услышать шорох в комнате, как тут же интонации его голоса менялись, становились уверенней, но он продолжал горланить до тех пор, пока не открывалась дверь.

      И тогда Тишка подскакивал, задирал хвост, с победным воплем мчался к холодильнику, изящно падал на спинку и, сложив вплотную вытянутые лапки, забавно протягивал их вверх, потом переворачивался то на один бок, то на другой, поглядывая на бабулю: «Видишь, как я для тебя стараюсь?»

      Полюбовавшись маленьким спектаклем, бабуля