Моран дивий. Книга вторая. Реноста. Анна Осьмак

Повернула голову. Глаза у отца серые, как пасмурное небо. А я и не знала ране.

      – Ох, и руда же ты, Рыська, – сказал он без всякого выражения. – Не найдёшь себе мужика. Готовься в кмети. Возьму в дружину, коли захочешь. Коли лениться не станешь. Не станешь?

      Он поднял тяжёлую бронзовую братину, украшенную диковинными латыгорскими зверями, отпил и передал кметям на правую руку.

      – Чего молчишь? Або век свой собираешься меж коров с подойником бегать? Забыла чья ты дочь?

      Не мудрено забыть, подумала я уныло, коли тебе об этом так редко напоминают.

      – Не стану, – сказала вслух, – лениться, батюшка.

      Это был мой единственный разговор с отцом за тринадцать минувших мне в ту пору зим. Я только недавно уронила первую кровь и опоясалась понёвой поверх детской рубашонки. Мать повязала мне на голову девичий венчик, обозначив начало пригляда, и вздохнула безнадежно над моей ярко-рыжей головой. Но промолчала. А отец приговор озвучил.

      Хотя, сказать честно, родители долго меня невестили, особенно когда поняли, что в воинском деле я так же не блистала, как и во всём остальном. Долго обводили сватовством младших сестёр – раскрасавиц да умниц, истинную награду роду. Что своему, что желающему породниться. И только вчера мать велела снять мне венец и отдать его сестрице Заряне.

      А что? Я сняла. Может, оно и лучше. Хоть люди перестанут шептаться да пересмеиваться…

      Да всё одно: что в невестах спине колко от взглядов насмешливых, что развенчанной больно от ущербности своей. И пожалиться некому: дедушка родной уж пять зим как ушел к пращурам, приглядывая за мной теперь со светлых холмов той небесной страны, куда на зиму улетают птицы. Я чувствовала его присутствие, он не покидал меня ни на один день, оберегая от острых клыков волка и от лихого человека. От себя самой только ему было меня не уберечь – от злосчастья моего прирождённого и горького одиночества среди шумного полнокровного рода.

      Да и что мне в той большой семье без него? Он один был для меня семьёй, родовичем, наставником, теплотой дома и родительской любовью. Сейчас не побежишь, как раньше, в его тёплую одрину за околицей, не прижмёшься щекой к теплой жилистой руке старого кузнеца – коричневой и огромной как лопата. Не погладит она меня больше по макушке, не подновит порванный черевик, не вырежет липовую куколку на забаву девоньке. Эх, дедушка, одна я совсем под серым небом Болони. Не к кому пойти, не у кого спросить, некому пожалиться…

      Раньше-то, как что, к нему и бежала, со всеми своими детскими вопросами и недоумениями. И получала на них вполне взрослые ответы. Я и тогда побежала, после поразившего меня разговора отцовых кметей. Покрутила его в своей голове, примеривая так и этак, не смогла приладить, вписать в свой сложившийся мир.

      …Дед был дома – вязал рыболовную сеть крепкими дублёными пальцами, щурясь на рукоделие дальнозорко, отводя его на вытянутых руках. Он теперь всё реже наведывался в кузню, передавая дело сыну молодшему Могуте, брату моего отца.

      Лихо прогремев пятками по