Улыбнись нам, Господи. Григорий Канович

племени, которое, как она ни тщилась понять, оставалось для нее загадочным, отмеченным какой-то почти потусторонней, омутной притягательностью. Данута питала к нему не вражду, не неприязнь, а тихое и горделивое безразличие. Она опасалась, что в один прекрасный (неизвестно только, для кого прекрасный, разве что для отца Эзры – Эфраима) день она не выдержит, пошлет их всех ко всем чертям, вернется в свою Сморгонь, где будет вспоминать об этом племени, как вспоминают о болезни. Но всякий раз, когда жизнь приближала ее к такой развязке, она передумывала, отказывалась от своего первоначального (и бесповоротного) решения, и останавливали ее не жалость к себе, не любовь к Эзре, не страх перед будущим, а само это племя, гонимое, лишенное всех прав, кроме горького и рокового права умирать. Чем лютей это племя ненавидели, тем больше Данута привязывалась к нему. Это возвышало ее в собственных глазах, делало чуть ли не праведницей. Самая праведная грешница и самая грешная праведница – так называл ее он, коханы Эзра.

      Все ему нипочем, думала Данута, шагая по пустынному большаку: и чахотка, и бездомность, и беременность, о которой он, наверное, догадывается, не может не догадываться, ведь нет такого дня, чтобы она не подпускала его к себе.

      – Реб Шнеер предлагал мне пойти к нему в ученики, – сказал Эзра.

      – В певчие?

      – Он сказал, что меня будут наперебой приглашать все синагоги Литвы и Польши.

      – А ты что на это?..

      – Я сказал, что моя синагога – ты… и что я в ней и кантор… и певчий…

      – Поклянись Богом.

      – Евреи Богом не клянутся. Говорят: «Чтоб я так жил!» или «Чтоб мне детей своих не видать».

      Она откинула волосы, и волосы упали ей на плечи, как ворох осенних листьев.

      – Хочешь иметь детей?

      – А ты? – спросил он.

      – У женщины не спрашивают. Или если спрашивают, то от страха. Ты спрашиваешь от страха?

      Данута остановилась, подождала, пока он поравняется с ней, обхватила его шею руками, прижала к себе и стала целовать.

      – Пусти, пусти, – взмолился он.

      Они стояли посреди большака – в обнимку, зажмурившись, одни в целом мире.

      – Так мы до Вильно никогда не доберемся.

      – Никогда, никогда… И пусть… Я буду тебя целовать до тех пор, пока не затарахтит какая-нибудь телега.

      – Не сходи с ума! А если она затарахтит завтра?

      – Буду целовать тебя до завтра… до послезавтра… до скончания века, – прошептала она, задыхаясь от нахлынувшей нежности и не стыдясь ее, как не стыдятся своих ласк птицы и звери.

      И вдруг в тишине прорезался негромкий и частый звук.

      Эзра прислушался.

      – Кто-то едет, – сказал он.

      Данута пропустила его слова мимо ушей: она, казалось, спала. Шутка ли – две ночи не смыкать глаз, петь, плясать, подыгрывать Эзре на кларнете в счастливом доме достопочтенного Менделя Пекелиса, а потом до рассвета терзать постель на постоялом дворе Шолома Вайнера.

      Повозка приближалась, но Данута не отпускала его, гладила по голове, терлась щекой о его подбородок и что-то, как сквозь сон, по-польски, по-немецки,