Мои драгоценные дни. Татьяна Кузовлева

круговерти и суете станет разглядывать в возвратившемся после непродолжительного странствия домочадце – пророка, кроме самого притомившегося и проголодавшегося путника?

      И вот я возникаю у порога…

      Меня здесь не считают за пророка!

      Я здесь, как все. Хоть на меня втроем

      Во все глаза глядят они, однако

      Высокого провидческого знака

      Не могут разглядеть на лбу моем.

      Они так беспощадны к преступленью!

      Здесь кто-то, помню, мучился мигренью?

      – Достал таблетки?! Выкупил заказ?

      – Да разве просьба та осталась в силе?..

      – Да мы тебя батон купить просили!

      – Отправил письма? Заплатил за газ?..

      И я молчу. Что отвечать – не знаю.

      То, что посеял, то и пожинаю.

      А борщ стоит. Дымит еще, манящ!..

      Но я прощен. Я отдаюсь веселью!

      Ведь где-то там оставил я за дверью

      Котомку, посох и багряный плащ.

      Он принадлежал к братству фронтовых поэтов. Его призвали в армию после девятого класса (изначально сходные судьбы оказались у Юлии Друниной, у прозаика Бориса Васильева, у драматурга Геннадия Мамлина, у Булата Окуджавы…). В 1943-м, не достигнув восемнадцати, окончил артиллерийское училище и был отправлен на фронт командиром взвода. Война для него закончилась в Силезии. Но еще долго его строки приходили оттуда, где между боями «Гамлета играл ефрейтор Дядин и в муках руки кверху простирал», с тех самых полей, изуродованных войной и захлебнувшихся кровью, где навсегда осталось громкое эхо взрыва, и его товарищ

      …привстал на колено, губы грызя.

      И размазал по лицу не слёзы,

                                   А вытекшие глаза.

      Стало страшно. Согнувшийся вполовину,

      Я его взвалил на бок.

      Я его, выпачканного в глине,

      До деревни едва доволок.

      Он в санбате кричал сестричке:

      – Больно! Хватит бинты крутить!.. —

      Я ему, умирающему, по привычке

      Оставил докурить.

      А когда, увозя его, колеса заныли

      Пронзительно, на все голоса,

      Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были

      Голубые глаза.

      …Кажется, Межиров рассказывал, как в послевоенные годы он и несколько поэтов-фронтовиков, ещё не перешагнувших тридцатилетний рубеж, попали в «историю». Был среди них и Винокуров.

      Один из них увлекся красивой мотоциклисткой, отважно летавшей под куполом цирка по разведенному мосту. Межиров, хорошо знавший многих цирковых, взялся познакомить влюблённого поэта с артисткой. Адрес был ему известен, но он предупредил, что за девушкой ухаживает известный жокей, ревнивый и драчливый, так что хорошо бы избежать встречи с ним.

      Дабы поддержать товарища в трудную минуту, знакомиться с мотоциклисткой пошли всей компанией. По уговору все, кроме Винокурова, поднялись с бутылкой коньяка на второй этаж деревянного дома, где жила заранее предупрежденная мотоциклистка,