Мои драгоценные дни. Татьяна Кузовлева

был вторым поэт Борис Корнилов, —

      я и в стихах и в прозе написал,

      что он тогда у общего кормила,

      недвижно скособочившись, стоял.

      А первым был поэт Васильев Пашка,

      златоволосый хищник ножевой —

      не маргариткой

      вышита рубашка,

      а крестиком – почти за упокой.

      Мы вместе жили, словно бы артельно.

      но вроде бы, пожалуй что,

      не так —

      стихи писали разно и отдельно,

      а гонорар несли в один кабак.

      По младости или с похмелья —

      сдуру,

      блюдя всё время заповедный срок,

      в российскую свою литературу

      мы принесли достаточный оброк.

       У входа в зал,

       на выходе из зала,

       метельной ночью, утренней весной,

       над нами тень Багрицкого витала

       и шелестел Есенин за спиной.

      …Второй наш друг,

       ещё не ставши старым,

       морозной ночью арестован был

       и на дощатых занарымских нарах

       смежил глаза и в бозе опочил.

       На ранней зорьке пулею туземной

       расстрелян был казачества певец,

       и покатился вдоль стены тюремной

       его златой надтреснутый венец.

       А я вернулся в зимнюю столицу

       и стал теперь в президиумы вхож.

       Такой же злой, такой же остролицый,

       но спрятавший для обороны – нож.

       Вот так втроём мы отслужили слову

       и искупили хоть бы часть греха —

       три мальчика,

       три козыря бубновых,

       три витязя российского стиха.

      Первому следователю своему Смеляков адресовал послание, которое было напечатано только после смерти поэта:

       В какой обители московской,

       в довольстве сытом иль в нужде

       сейчас живёшь ты,

       мой Павловский,

       мой крестный из НКВД?

      . . . . . . . . . . . . . . . .

      Я унижаться не умею

      и глаз от глаз не отведу,

      зайди по-дружески скорее.

      Зайди.

      А то я сам приду.

      Второй срок он отбывал в одном из карельских лагерей – тоже по доносу. Там и застала его советско-финская кампании 1939–1940-х годов, когда финны, оккупировав Карелию, определили его работать на ферме как военнопленного. К бывшим пленным в СССР отношение было отнюдь не сочувствующее – после освобождения должен был жить Ярослав Васильевич не в Москве.

      Третий, последний арест он предчувствовал.

      Анатолий Васькин пишет: «Однажды, будучи в подпитии, он подсел к двум малоизвестным поэтам, один из которых прочитал Смелякову свои стихи о Сталине. А Смеляков возьми и ляпни: “Почему у тебя о Сталине плохие стихи, а о Ленине хорошие?” Этого было достаточно, чтобы два поэта-собутыльника написали на Смелякова донос. Почему сразу оба? Дело в том, что если бы один из них промолчал, то из свидетеля сразу бы превратился в обвиняемого за то, что не донёс».

      Кажется, в книге воспоминаний Ваншенкина есть эпизод, относящийся к тому же