Фаранг. Евгений Шепельский

не мне ли вам пояснять?

      Играл я до упора, чтобы отвлечься, играл, пока от кликов мышью не заныл указательный палец, а тот самый нерв, что ведет от пальца к спинному мозгу, не скомандовал – «Спать!».

      Лес и горы… И голоса. И имя – Джорек.

      Джорек. Кто он такой, этот Джорек?

      Я – Тиха, Тихон Громов. У отца было неплохо с чувством юмора, раз он дал мне это имя при наличии такой громкой фамилии. А мать. Не хочу о ней говорить!

      Еще раз убедившись, что крылья из спины не растут, я вышел в коридор и захлопнул дверь.

      До рынка мне ехать почти час. Маршрутка и метро, от самой «Чкаловской», где, с трудом уцепившись двумя пальцами за поручень, я заглядываю под мышки великанам. Да, мой рост – сто пятьдесят два сантиметра, ниже – только садовые гномы. По улице я хожу с высоко задранным подбородком, чтобы прибавить себе еще несколько сантиметров, и частенько не могу разглядеть, что делается под моими сандалиями.

      Улица плавилась и подыхала от жары. Изнывая, как и большинство прохожих, я прошел, наверное, метров тридцать, глянул в небо, вздохнул, после чего уверенно наступил на чужую ногу.

      – Ай! Вс-с-с-с! Мальчик, осторожней!

      Девушка в ярко-голубом сарафане смотрела на меня разъяренной кошкой.

      – Простите, пожалуйста, – сказал я. – Не заметил…

      Тут она толком меня разглядела, и взгляд ее стал точно такой, какой я и привык обычно видеть у девушек. Вариаций взгляда ровно три. Сверху вниз, снисходительно, сквозь меня – презрительно, и самый мерзкий взгляд, вокруг меня, как будто Тихи Громова вообще в природе не существует.

      Так вот она смотрела вокруг.

      – Ты вообще не видишь, куда идешь, придурок конченый?

      Хорошее начало хорошего дня.

      – Да пошла ты, коза!.. – буркнул я и ушел, задрав подбородок. Она что-то пробормотала мне в спину.

      День был испорчен – окончательно и бесповоротно.

      Вдобавок мне снова стрельнуло под левую лопатку.

      Крылья. Там с вероятностью сто процентов резались крылья. Ну, вернее, крыло. Только вот какого цвета будут перья – белого или черного, а?

      2

      В дороге постоянно ловил на себе сочувственные взгляды. Умом-то я понимал, что взгляды – обыкновенные (не будем сейчас о девушках), но мой комплекс мог нарисовать сочувствие даже в невинном взгляде ребенка.

      Приходилось хранить на лице мрачно-суровое, отрешенное выражение. В рамках месячника борьбы с собственным эго я перестал носить темные очки.

      У эскалатора, в жаркой и нервной толчее, мне отдавили ногу, пихнули в бок, а плечистый одышливый хрыч с баулами рявкнул:

      – Двигай, пацан!

      Эх, если бы не месячник…

      У выхода из метро, чуть дальше распашных дверей, кто-то, терзаемый душевными муками, написал на асфальте ядовито-зеленой краской из баллончика: «Катя – сука!» Надпись была старая, позавчерашняя, и уже изрядно затоптанная. Сегодня она предстала в новом свете. Ночью ее