Наши за границей. Где апельсины зреют. Николай Лейкин

Семеновна поместились за столиком невдалеке от него.

      – Де бьер… – скомандовал Николай Иванович подошедшей к столу женщине. – Де, – прибавил он, показал ей два пальца, улыбнулся и проговорил: – Ах ты, рогатая, рогатая! Признавайся: многих ли сегодня забодала? Глаша! Переведи ей по-французски!

      – Да ты в уме? – вскинулась на него супруга. – Он будет при мне с паршивой девчонкой любезничать, а я ему переводи!

      – Какая же она паршивая девчонка! Она прислужающая гарсонша, – отвечал Николай Иванович.

      – Ну, довольно. Алле, мадам, и апорте де бьер.

      – Deux boks?[217] – переспросила прислуга.

      – Бьер, бьер, и больше нам ничего не надо, – отвечала Глафира Семеновна, думая, что под словом «bok» нужно понимать еще какое-нибудь угощение. – Какой-то бок предлагает! – заметила она мужу.

      – Да, может, «бок»-то значит – чернильница.

      – Чернильница – анкриер. Это-то я знаю. Учиться в пансионе да не знать, как чернильница по-французски!

      – Так спроси чернильницу-то. Ведь будем письма писать. Эй, гарсонша! – крикнул вслед прислуге Николай Иванович, но та не вернулась на зов.

      Через минуту она явилась с двумя стаканами пива и поставила их на стол.

      – Лянкриер… Апорте лянкриер…[218] – обратилась к ней Глафира Семеновна.

      – À présent nous n’en avons point, madame, – развела та руками. – Si vous voulez un crayon?[219] – предложила она и вынула из кармана карандаш.

      – Да можно ли карандашом-то писать письма? – усомнился Николай Иванович, вертя в руках карандаш.

      – Ecrivez seulement, monsieur, ecrivez, – ободряла прислуга, поняв его вопрос по недоумению на лице, и прибавила: – Tout le monde ecrit avec le crayon[220].

      – Пиши карандашом. Что за важность! Все пишут, – сказала Глафира Семеновна.

      – Нет, я к тому, что я хотел также написать и его превосходительству Алексею Петровичу, с которым состою членом в приюте; так по чину ли ему будет карандашом-то? Как бы не обиделся?

      – Из поднебесья-то письма посылаешь, да чтобы стали обижаться! Слава Богу, что здесь, на Эйфелевой башне, хоть карандаш-то нашелся. Пиши, пиши!

      Николай Иванович взял в руку карандаш и написал:

      «Ваше превосходительство Алексей Петрович! Находясь на Эйфелевой башне, с глубоким чувством вспомнил об вас и повергаю к стопам вашего превосходительства мой низкий поклон, как славянин славянину, и пью за ваше здоровье в тирольском ресторане…»

      Написав первое письмо, он тотчас ж прочел его жене и спросил:

      – Ну что: хорошо?

      – К чему ты тут славянство-то приплел? – спросила Глафира Семеновна.

      – А это он любит. Пущай. Ну, теперь Михаилу Федорычу Трынкину… То-то жена его расцарапается от зависти, прочитав это письмо! Ведь она раззвонила всем знакомым, что едет с мужем за границу, а муж-то, кажется, пред кредиторами кафтан выворачивать вздумал.

      Было написано и второе письмо. Оно гласило:

      «Милостивый

217

Идите, мадам, и принесите пива. – Две кружки?

218

Перо… Принесите перо…

219

Сейчас у нас их нет, мадам… Может быть, вы хотите карандаш?

220

Пишите, месье, пишите… Все пишут карандашом.