Наши за границей. Где апельсины зреют. Николай Лейкин

Бир тринкен, тэ[14] тринкен, кафе тринкен и эссен? – продолжала она.

      Кондуктор понял, что у него спрашивают, и отвечал:

      – Königsberg… Königsberg werden Sie zwölf Minuten stehen…[15]

      – Поняли, поняли. Зер гут[16]. В Кенигсберге двенадцать минут. Ну вот это я понимаю! Это как следует. Это по-человечески! – обрадовался Николай Иванович.

      – А когда? В котором часу? Ви филь ур? – спросила Глафира Семеновна и еще больше покраснела.

      – Um sieben, – дал ответ кондуктор.

      – Мерси… Данке… Ну, слава Богу… В семь часов. Это, стало быть, через два часа. Два часа как-нибудь промаячим.

      Муж взглянул на жену и одобрительно сказал:

      – Ну вот видишь… Говоришь же по-немецки, умеешь, а разговаривать не хочешь.

      – Да комнатные и обыкновенные слова я очень чудесно умею, только мне стыдно.

      – Стыд не дым, глаза не ест. Сади, да и делу конец.

      Смеркалось. Супруги с нетерпением ждали Кенигсберга. При каждой остановке они высовывались из окна и кричали кондуктору:

      – Кенигсберг? Кенигсберг!

      – Nein, nein, Königsberg wird noch weiter[17].

      – Фу-ты пропасть! Все еще не Кенигсберг! А пить и есть хочу, как собака! – злился Николай Иванович.

      Но вот поезд стал останавливаться. Показался большой вокзал, ярко освещенный.

      – Königsberg! – возгласил кондуктор.

      – Слава тебе Господи! Наконец-то!

      Пассажиры высыпали из вагонов. Выскочили и Николай Иванович с Глафирой Семеновной. У станции стояли сразу три поезда. Толпился народ. Одни входили в вагоны, другие выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шум, говор, свистки, звонки, постукивание молотков о колеса.

      – Вот ад-то! – невольно вырвалось у Николая Ивановича. – Да тут живым манером растеряешься. Постой, Глаша, надо заметить, из которого поезда мы вышли, а то потом как бы не попасть в чужой поезд. Видишь, наш поезд посередине стоит, а на боковых рельсах – это чужие поезда. Ну, пойдем скорей в буфет.

      – Нет, голубчик, я прежде в уборную… Мне поправиться надо. Ведь сколько времени мы, не выходя из вагона, сидели, а в здешних вагонах, ты сам знаешь, уборных нет, – отвечала жена. – Без уборной мне и еда не в еду.

      – Какая тут поправка, коли надо торопиться пить и есть скорей. Ведь только двенадцать минут поезд стоит. Да и черт их знает, какие такие ихние немецкие минуты! Может быть, ихние минуты наполовину меньше наших. Идем скорее.

      – Нет, не могу, не могу. Уверяю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, а то мы растеряться можем.

      – Эх, бабье племя! – крякнул Николай Иванович и отправился вместе с женой отыскивать женскую уборную.

      Уборная была найдена. Жена быстро скрылась в ней. Муж остался дожидаться у дверей. Прошло минут пять. Жена показывается в дверях. Ее держит за пальто какая-то женщина в белом чепце и что-то бормочет по-немецки.

      – Николай Иваныч, дай, Бога ради, сколько-нибудь немецких денег или рассчитайся за меня! –

14

Чай.

15

Кенигсберг… В Кенигсберге вы будете стоять двенадцать минут…

16

Очень хорошо.

17

Нет-нет, Кенигсберг будет еще дальше.