Безумные рубиновые очерки. Мария Клименко

понимал, что за такие слова могу отхватить посильнее, но я был в таком бешенстве, когда перестаёшь думать о последствиях. Но Милош не отреагировал. Может, не услышал.

      Лютер избавился от него на втором этаже. Я здесь никогда не бывал, если не считать лестничных пролётов. Милош свернул налево, мы же отправились в другой конец тёмно-серого тоннеля и спустились ещё на этаж ниже. На стенах местами облупилась краска, пахло старой известкой, потом и тем, чем обычно пахнет в комнате наутро после двадцати банок пива.

      – Извини, – сказал Литер, бросая на меня щенячий взгляд.

      Он открыл железную дверь, за которой тянулся очередной узкий коридор. В этом проходе хватило бы места только на одного человека – того, кто проверяет, не померли ли от холода арестанты в камерах.

      Лютер отодвинул решётку.

      – Извини, – сказал он снова, пропуская меня внутрь и снимая наручники.

      Я пожал плечами.

      – Что поделать, работа у нас с тобой временами паршивая.

      – Ты как? Он тебе ничего не сломал?

      Я глубоко вдохнул.

      – Нет, ерунда, всё прошло. Гундит этот кретин сильнее, чем бьёт.

      Я усмехнулся.

      – Будь с ним поосторожнее, Ник. Я бы не сказал, что он отличный парень.

      – Да уж, я заметил.

      Лютер нахмурился.

      – Мой брат может злоупотреблять положением. …

      – Твой кто?! – я изо всех сил старался не рассмеяться. – Сводный, надеюсь.

      Лютер посмотрел на меня с укоризной. Не то чтобы мне стало неловко, но издеваться над Лютером у меня не было никакого желания – ему и так досталось.

      – Ладно, прости. Родственников не выбирают.

      – Ник, я серьёзно, у него сложности. Он в последнее время очень нервный… То есть ещё хуже, чем обычно.

      Я вздохнул и пожал плечами.

      – Вот вам наглядный пример, как даже ничтожная власть превращает человека в тирана, – я усмехнулся.

      Копы, учителя. Родители. Политики. Все действуют по одной схеме: подчиняй и властвуй. И чаще всего, эта схема скатывается к грубой силе. Мать всегда говорила, что насилие – признак отчаяния. Я вдруг подумал, что, наверно, поэтому и чувствовал себя последним скотиной, когда у неё кончались слова и начиналось что-то, что бьёт побольнее. Вот только мать желала мне добра, а подобные Милошу заливают чужой болью свою. И я пока не дошёл до того уровня просветления, когда испытываешь к ним жалость.

      Мы с Лютером перекинулись понимающими взглядами.

      – Лютер, какого черта происходит? – спросил я негромко.

      – Не могу, Ник, – он поджал губы. – Не положено. С меня голову снимут. Я и общаться-то с тобой не должен. Я кое-как уговорил Милоша не проводить обыск.

      – Как?

      – Напомнил ему, что ты защитил меня. Ну, из той переделки с курсантами.

      – Да брось, я же ничего не сделал, – я усмехнулся, вспомнив дурацкую историю, когда я отказался выдавать свой источник, коим по стечению