Наташа. Роман. Екатерина Васильевна Нечаева

домишки, некоторые уже ветхие, а иные – крепкие новые, стараются разбежаться по тёплым местам, а весной – наоборот, они все, как горошины, сбегаются в кучу, перемигиваясь и пересмеиваясь. Да, дед – фантазёр, поэтому самым серьёзным образом воспринимал всегда и её фантазии. Как он там, в своём медвежьем краю? Неспокойно почему-то за него. Надо, надо ехать! Отставить горизонтальное валяние и ехать.

      Наташа выключила чайник, плеснула себе душистого кипятка и стала пить поспешными глотками, будто куда-то опаздывала и по пути не успевала насладиться ни ароматом знойных трав, ни вкусом их, ни жизненной силой. Она уже давно знала, что это есть и это неизменно, и жила прежними эмоциями и прежним восприятием.

      С детства она купалась в материнской опеке и кожей чувствовала поддержку отца и деда, особенно – деда. До шестнадцати лет ни полы, ни посуду не мыла – мама говаривала, что, мол, всё к тебе придёт, и посуда тоже. И всё пришло, но опека, которая теперь вроде бы была не нужна, осталась, причём опекали Наташу все, кто с ней сталкивался. Может быть, поэтому она стала такой чувствительной и любое действие ощущает как физическое? Иначе как объяснить, что, выходя замуж, она чувствовала, как с неё сдирают фамилию, будто это кожа, и тело при этом ныло, зудело и покрывалось пятнами не в её воображении, а на самом деле, и она боялась, что покроется ими вся и что многоопытный жених от неё сбежит. Но Павел Иванович не сбежал. Он был рядом. Держал за руку, сыпал жизнеутверждающими фразочками и томно смотрел на неё. Он и сейчас так смотрит. Наташа в этом не сомневалась. Она же в день бракосочетания рисовала себе мысленно, как на её надгробии будет не фамилия «Потапова», а совершенно иная, пока ещё чужая и непривычная, разительно отличающаяся не только от фамилии с глухой медвежьей поступью, но и от любой привычной слуху русской фамилии. Да, нелегко она вросла в Гужевар, в яркость и сочность каждого звука. Позднее она смеялась над своими ощущениями, делясь ими с мужем и подрастающей дочкой. А они поддёвывали её, сравнивая со змеёй, сменившей кожу. Катя, тогда ещё дошкольница, выпалила, что мама – кобра, потому что любит вещи с капюшоном, но Павел, милый, добрый Павел Иванович, опроверг мысль дочки и заверил, что она – маленькая удобная и совершенно не ядовитая змейка. А на следующий день они отправились в террариум глазеть на змей. Наташа, не любившая этих тварей до дрожи в душе, долго сопротивлялась, чтобы прикоснуться хоть к одной из них. Мозг отпечатывал на ладонях ужасающую холодность и брезгливую склизкость, но, как только она, под напором мужа и дочки, дотронулась до спины маленькой серебристой змейки, всё сразу перевернулось, и страх в глазах сменился удивлением, а потом хотелось ещё и ещё гладить этих невероятно тёплых шелковистых существ. По дороге домой Павел Иванович и Катя смеялись над её плоским представлением мира и не имеющими под собой оснований страхами. Наташа прятала лицо в капюшон.