Сказания о недосказанном. Том II. Николай Иванович Голобоков

её Кукла. Правда, у неё был только цвет гривы и хвост, такой светлый, рыжий, золотистый, красивый как у игрушечной куклы. Была такая игрушка,– кукла голыш, так её и звали и все знали. Голыш да голыш, без тряпочек и ничего зазорного для детей не показывала, и, вот, у неё только волосы были такие же, как и у нашей лошадки, имени тоже Кукла, тёзка значит. Это у неё, у нашей, от солнышка и жизни хорошей она вся как одуванчик, серебристого свечения, от самой гривы, и, почти до звонких, когда то, копыт. Спит лошадь, Кукла прямо здесь у вокзала.

      … Если сказать, что Одесса красивый город – одесситы побьют, это и так ясно. И вот лошадь видит, что здесь много уютных уголков, с газончиками и старыми домами, которые видели и помнят ох как много, прошедшего и ушедшего.

      Эти уголки напоминают такие же уютные горки, газончики, розы, Тарханкута, где камни, – скалы, целые горы с пещерами, арками, и внутренними бухточками. И уж таак красиво, что хочется скорее поехать в Севастополь, Тарханкут, Керчь. И заснуть там, на газончике – пригорке. Или просто побродить по этим ласкающим глаз красотам.

      Почему зелёная лошадь, да и вообще – сон…

      … А, и было, ведь помню, точно было это очень, оочень давно.

      Этим новаторам, киношникам, авторам сценария, кинематографического, совсем мало – кому двадцать от роду, кому ещё меньше, когда их родители осчастливили на такую весёлую жизнь. Теперь они работали на М.Ф. Молочная ферма. Колхоза. Говорили все, что туда идут люди по призванию – святая, правда. И жизнь среди коров и лошадей ох, ой, уух и весёлая. Поговорить и то не с кем. Утренняя дойка, – в четыре.

      … Ей бы ещё поспать, да потягушечки, устроить как в детстве, да погладить своё молодое упругое тело, ладошкой ласкового мужа, … да где он.

      До станицы километры, не дотилипаешь, туда эти двенадцать километров. Там танцы, женихи. Ах, мама, ладно. Мечты, мечты и никакой сладости.

      А вот она и радость и сладость.

      … Пришла молодая доярочка, в коровник, с ведром, стульчик маленький, принесла с собой, села, пристроилась, сделала ей, бурёнке массаж, двумя ладонями и говорит – Зорька, ножку! Стань поудобнее, а она спросонья не поняла, ласковой речи, да хвостом как хлыстом, цыганского кнута, из сыромятной бычьей кожи, со всего маху, как будто я не я, и коровка не моя, и ещё туча комаров, с вожаком оводом, прилетели с рисовых чеков.

      … А с ней, бурёнкой, кормилицей, держи ухо востро, не шуми, не кричи, – молочко не даст. Особенно, которые молозиво, для сосунков прячут, так что терпишь и ласково с ней ведёшь переговоры, с кем же ещё поговорить, здесь, так сердечно по душам.

      Вечером гармошка, танцы, и те немногие девчата, а ребят вообще раз, два и больше нема, как говорят казаки на Кубани.

      Иногда, очень редко привозили кино к ним на эту ферму, приезжали с других ферм, – С Т Ф, К. Ф. Или просто острова цивилизаций в степи, где люди работали на откорме свиней, доили коровок, и взращивали работных лошадей, скаковых им не доверяли.

      … И, вот зав клубом. Он же художник, он писал объявления афиши, он же выпускал, запускал молнии, в карикатурах на тех, кто не отдаёт душу и тело во имя работы для строителей развёрнутого строительства, пока ещё Социализма.

      Вечерами, он же давал