Миниатюрист. Джесси Бёртон

только двое?

      – Этого достаточно. Мы купцы, а не бездельники. Библия учит не бахвалиться деньгами.

      – Да, конечно.

      – Если, разумеется, осталось, чем бахвалиться…

      Нелла не выдерживает пристального взгляда Марин и отводит глаза. В комнате темнеет, и Марин зажигает дешевые сальные свечи. Нелла-то надеялась на ароматный воск. Коптящие, пахнущие жиром свечи в таком доме видеть удивительно.

      – Корнелия, похоже, вышила твое новое имя везде, где могла, – бросает Марин через плечо.

      Нелла вспоминает недобрый взгляд горничной. Ее пальцы, наверное, сплошь исколоты, и кого она будет винить?

      – Когда вернется Йоханнес? Почему он не дома?

      – Твоя мать говорила, ты жаждешь стать женой в Амстердаме. Так?

      – Да. Но для этого нужен муж.

      В наступившей подернутой инеем тишине Нелла гадает, а где, собственно, муж Марин. Или заперт в погребе?.. Она подавляет отчаянное желание расхохотаться и с улыбкой глядит на подушку.

      – Какая красота! Не стоило из-за меня беспокоиться.

      – Это все Корнелия. Я совершенно неспособна к рукоделию.

      – О, я уверена, вы к себе слишком строги!

      – Я сняла свои картины. Решила, что эти придутся тебе больше по вкусу. – Марин жестом показывает на выполненный маслом натюрморт: дичь на крюке, когти и перья.

      Рядом изображение еще одного охотничьего трофея – подвешенный заяц. Далее гора устриц на блюде с китайским орнаментом, разлитое вино и чаша перезрелых фруктов. В открытых раковинах устриц есть что-то неприятное. Мать в их старом доме украшала стены пейзажами и библейскими сценами.

      – Это все покупал брат.

      Марин указывает на холст с вазой ненатурально ярких и жестких цветов и половинкой граната под ними.

      – Благодарю.

      Интересно, как скоро я осмелюсь повернуть их к стене?

      – Ты, вероятно, захочешь сегодня поужинать здесь. Поездка была долгой.

      – Да, буду вам очень признательна. – Нелла внутренне содрогается, глядя на окровавленные клювы, стеклянные глаза и морщинистую плоть. Неожиданно хочется сладкого. – А марципан есть?

      – Нет. Мы стараемся не есть сахар. Он губит душу.

      – Мама лепила из него фигурки.

      В их кладовой марципан не переводился – единственное потворство своим слабостям, в котором госпожа Ортман уподоблялась супругу. Русалки, кораблики и сладкие ожерелья – мягкая, тающая во рту миндальная масса. Я больше не принадлежу матери, думает Нелла. Когда-нибудь я тоже буду катать сладости для липких ручек, выпрашивающих угощение.

      – Велю Корнелии принести белого хлеба с сыром, – отвлекает ее от мыслей Марин. – И бокал рейнского.

      – Благодарю! А вы не знаете, когда вернется Йоханнес?

      Марин поводит носом.

      – Чем это пахнет?

      Руки Неллы невольно взмывают к шее.

      – От меня? Мама купила мне парфюмерное масло. Лилию. Вы про этот запах?

      Марин кивает.

      – Да. Лилия. – Она сдержанно покашливает. –