Любовь моя Ана. Софья Асташова

напор, воля. В нём очень силён элемент воли. Он чувствовал себя свободным говорить всё, что хочет, – и говорил.

      На крыше можно спрятаться от чужих глаз, но не от солнца. Вид с неё открывается скудный – лишь слепящий свет и жаркое марево над растрескавшимся городом. Я раскладываю одеяло на липком горячем настиле, похожем на свежий асфальт. Воздух струится, как пары топлива. Он – длинный, не помещается на одеяле. Сели, легли. Снова сели. Ветер принёс облако пыли. Пролетел голубь.

      Сколько нужно добавлять йода? Об этом я не подумала. Откуда вообще взялся этот рецепт? Это знание как будто было со мной всегда, но кто это придумал – йод с молоком? Я не задавала этот вопрос, просто верила. А он, верил ли? Или ему было всё равно? Верил или нет, но делать было нечего. Пить.

      – Сколько надо наливать? – спрашивает он.

      «Мне откуда знать, – хочется ответить, – я никогда раньше этого не делала», – но я проглатываю слова и щедро наливаю йода – наверное, больше, чем нужно. Встряхиваю бутылку.

      Он щёлкает зажигалкой, закуривает и протягивает мне сигарету – огонёк тлеет в его руках. Я затягиваюсь, глубже, тяжелее, и выпиваю коктейль, представляя, что это топлёное молоко. Уверенности, что я всё делаю правильно, нет. Страха тоже. Если ты уже решился на что-то, то страх перестаёт иметь значение. Капли молока стекают по подбородку.

      – Гадость какая! – Я улыбаюсь, но как-то криво, горько. – Хочешь попробовать?

      – Почему бы и нет? – говорит он.

      От его ответа у меня дух перехватывает, но я, конечно, не даю ему это сделать. Вытираю рот тыльной стороной ладони. Сердце стучит в груди, как клавиши печатной машинки. Боль в сердце необъятна, как небо.

      На оранжевом одеяле мы просто ждём – не знаю чего, может быть, когда солнце закатится за серую панельку на другой стороне улицы или небо упадёт нам на голову? Но время идёт так медленно. Минуты, как часы. По крайней мере, нужно подождать, продышаться – сразу идти домой слишком рискованно. Кажется, я начинаю драматизировать.

      Я сворачиваюсь в позе эмбриона, как слепок жителя Помпей, который навечно застыл, захваченный врасплох раскалённым пеплом. Чувствую, как половина лица начинает гореть. Синее небо, лоснящееся и словно жирное от жары, облака, как рваные куски сахарной ваты. Чёрное солнце.

      Из-под осыпавшейся штукатурки здания, где мы покупали молоко, выглядывают кирпичи и камни. По крыше соседнего дома ходят рабочие в оранжевых касках – такого же цвета, как детское одеяло, как молоко, окрашенное йодом. Его веки опущены, но он не спит. Он реален, как биение сердца. На нём чёрные джинсы и белая рубашка. От жары ткань мягкая и влажная и пахнет чем-то по-детски сладким. Мне нравится сидеть рядом и, как пёс, принюхиваться к нему. Я могла бы сидеть так бесконечно, лишь бы длить иллюзию безнаказанной близости. Больше ничего и не надо.

      Так причудливо сплелись ощущения света на коже и мрака в душе. Больницей не пахло, но меня затошнило. Приступ острой боли, замаскированный под тошноту. Не верится, что это всё. Так просто?

      Должно