Любовь моя Ана. Софья Асташова

нагруженные едой сумки, я заходила в магазин «Рамос». Мы думали, что название как-то связано с египетским богом солнца Ра. Он находился на первом этаже дома, прямо под нашим окном.

      Я покупала пирожные. Покупала их на все деньги, что у меня имелись. Нетерпеливо пробив их на кассе, огибала дом и взлетала на второй этаж.

      Пирожные заняли прочное место среди прочих открытий первого волнительного опыта совместного проживания как пары. Они были финальным штрихом нашего обряда, обращённого к богу солнца, богу любви и всем богам, благоволящим безумным влюблённым. Тёмные, в мелкой панировке, будто обсыпанные белой пыльцой, тяжёлые и замёрзшие слепки. Гладкие, как крупные морские камни. Обтесало ли их море или слепили сильные рабочие руки, они были греховно вкусными. Замечательно в них было то, что не чувствовался вкус лимонного ароматизатора, который добавляли почти во все кондитерские изделия. Оно было как мороженое, только лучше – медленнее таяло во рту, на нём оставались гладкие следы зубов. К такому легко пристраститься.

      Что может быть проще пирожного картошка, но поэт его очень любил, наслаждался им, а я пользовалась этим простым способом доставить ему удовольствие. Он изящно держал одной рукой в длинных красивых пальцах слепленный камешек, задумчиво смотрел на него, смеялся. Чёрные кудри отливали блеском, лунный блик отражался на блестящем откушенном пирожном со следом двух больших передних зубов. Только он, только один человек мог так наслаждаться. Потом мы ели грейпфрут. После сладкого фрукт должен был казаться кислым, но он был только слаще. До вязкости сладким.

      Мы ели их в постели, лёжа на животе или сидя по-турецки, в темноте. Мы достигали такого состояния близости, как две ложки, сложенные вместе, одна в другую. Это был наш священный непоколебимый обряд или ещё одна игра, в которую играют влюблённые.

      Я не знала, сколько в пирожном калорий. Ни на секунду не задумывалась, как все эти пирожные отразятся на моей фигуре. Я чувствовала себя всесильной. Я могла поужинать и лечь спать, перекусить в постели чем-то сладким и лечь спать без единой мысли о калориях, отёках от сладкого и весе. Сейчас это кажется чарующе неправдоподобным и от этого ещё более волнительным.

      В другое время, когда не писал стихи, он увлекался фотографией. Снимал только на плёнку. Цифру считал фейком, жалкой подделкой. Свой первый фотоаппарат он нашёл на улице. Это могло значить что угодно. Он мог одолжить его и не вернуть, мог поменять на тетрадь стихов или выиграть в споре. Он любил заключать пари. Мы всё время заключали пари. Но, скорее всего, он его просто украл.

      Он проявлял и печатал снимки в ванной и увешивал ими все стены. Фотоаппарат заставал врасплох. Меня он снимал фрагментами, поднося камеру очень близко к какому-то участку тела. Моё лицо на фотографиях было либо растерянным, либо со смущённой улыбкой или смехом.

      У него было плохое зрение. Он говорил, что одним глазом видит не меня, а расплывчатое пятно. Камера была компенсацией за неработающий глаз. На фоне его вытянутой фигуры