Враг един. Книга третья. Слепое дитя. Свенья Ларк

новых фантазий.

      И когда Флинн, сидя по вечерам перед телемонитором, перебирал новостные программы, и все языки мира делались ему понятными, это был факт, а вовсе никакая не фантазия. Или когда он пробовал выпускать когти на руках, стоя перед зеркалом, или когда на спор сминал в пальцах монетку, чтобы закадрить очередную девочку («Фокус-покус, смотри-ка, как я умею, а чем ты, кстати, занята сегодня вечером, золотце?»).

      И невероятно легко писались стихи…

      Флинн тронул пятками жеребца, преодолевая очередной плавный подъём. Было зябко, и людей вокруг не было видно совсем – наверное, мало находилось желающих шляться здесь в такую погоду.

      Музыкант всегда любил бывать на Белых скалах, любил крики чаек, тугой и горький, как лакричная конфета, ветер, любил ароматы йода, соли и мокрых камней – ему всегда мерещилась в этом месте какая-то особенная, как любят выражаться эзотерики, «гармония стихий». А сегодня ещё и небо было голубым и прозрачным – очень непривычным для Туманного Альбиона, и предвечернее солнце в его кристальной глубине пылало ослепительно ярким кусочком платины.

      «…вся наша жизнь похожа на музыканта с голубой гитарой, – философски подумал Флинн. – Гитара его голуба, словно бездонное небо ранней зимы, а инкрустация на ней светится и слепит, будто платиновое солнце…»

      Хорошая могла бы, наверное, выйти песня. Музыкант-жизнь играет, не зная усталости, и с его струн срывается нота за нотой; иногда мелодия, льющаяся из-под его пальцев, размеренна и тиха, иногда она похожа на крик боли, иногда – на просьбу об утешении. Небесные аккорды переливаются цветами жидкого серебра, прохладного, как тяжёлые тени поздним вечером, загадочного, как ледяной туман над спящим лесом, а иногда – обжигают огненными стрелами, ошпаривают жаркой лавой и заставляют корчиться в немом крике, потому что нет таких слов, которые способны были бы выразить всю полноту восхищения и благодарности того, кто расслышал в суетном шуме человеческого мира Ту Самую Мелодию.

      Мы слышим эту мелодию в себе, пока бьётся наше сердце, а может быть, мы будем слышать её, даже когда оно уже перестанет биться, и мы настолько привыкли к этому, что почти никогда не замечаем её. Эта музыка пронизывает наши души, эта музыка рисует Мироздание…

      – Вот про мироздание это было красиво, правда, Тео? – заметил медноволосый.

      – Вы что же, адова сатана, ещё и подслушиваете? – Флинн снова толкнул Принца шенкелями, чуть ускоряя шаг.

      – Отчего бы и нет? – блондин приподнял бровь. – Мысли – это те же слова, музыкант. Ты тоже научишься этому со временем.

      – И заслоны от любопытных создавать тоже научишься, не переживай, – добавил Вильф.

      – Это точно так же, как и с чужими языками, да?

      Тео кивнул:

      – Примерно так же…

      Флинн замялся, рассеянно рассматривая двух белых овечек под скошенными на одну сторону от бесконечных ветров деревцами.

      – А вот почему, раз я теперь, так сказать, больше не человек,