До третьих петухов. Василий Шукшин

здоровей?

      – Значит, такая моя доля – за ним бежать.

      – А куда бежим-то?

      – На кудыкину гору. Какая тебе разница – куда? Все в одну сторону – добрые и злые.

      – Что-то я не чувствую, чтобы я устремлялся куда-нибудь, – сказал Максим.

      – Значит, слаб в коленках. Паралитик. Значит, доля такая – скулить на месте.

      Максим стиснул зубы… Въелся горячим злым взглядом в попа.

      – За что же мне доля такая несчастная?

      – Слаб. Слаб, как… вареный петух. Не вращай глазами.

      – Попяра!.. А если я счас, например, тебе дам разок по лбу, то как?

      Поп громко, густо – при больных-то легких! – расхохотался.

      – Видишь! – показал он свою ручищу. – Надежная: произойдет естественный отбор.

      – А я ружье принесу.

      – А тебя расстреляют. Ты это знаешь, поэтому ружье не принесешь, ибо ты слаб.

      – Ну – ножом пырну. Я могу.

      – Получишь пять лет. У меня поболит с месяц и заживет. Ты будешь пять лет тянуть.

      – Хорошо, тогда почему же у тебя у самого душа болит?

      – Я болен, друг мой. Я пробежал только половину дистанции и захромал. Налей.

      Максим налил.

      – Ты самолетом летал? – спросил поп.

      – Летал. Много раз.

      – А я летел вот сюда первый раз. Грандиозно! Когда я садился в него, я думал: если этот летающий барак навернется, значит, так надо. Жалеть и трусить не буду. Прекрасно чувствовал себя всю дорогу! А когда он меня оторвал от земли и понес, я даже его погладил по боку – молодец. В самолет верую. Вообще в жизни много справедливого. Вот, жалеют: Есенин мало прожил. Ровно – с песню. Будь она, эта песня, длинней, она не была бы такой щемящей. Длинных песен не бывает.

      – А у вас в церкви… как заведут…

      – У нас не песня, у нас – стон. Нет, Есенин… Здесь прожито как раз с песню. Любишь Есенина?

      – Люблю.

      – Споем?

      – Я не умею.

      – Слегка поддерживай, только не мешай.

      И поп загудел про клен заледенелый, да так грустно и умно как-то загудел, что и правда – защемило в груди. На словах «ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий» поп ударил кулаком в столешницу и заплакал и затряс гривой.

      – Милый, милый!.. Любил крестьянина!.. Жалел! Милый!.. А я тебя люблю. Справедливо? Да. Поздно? Поздно…

      Максим чувствовал, что он тоже начинает любить попа.

      – Отец! Отец!.. Слушай сюда!

      – Не хочу! – плакал поп.

      – Слушай сюда, колода!

      – Не хочу! Ты слаб в коленках…

      – Я таких, как ты, обставлю на первом же километре! Слаб в коленках… Тубик.

      – Молись! – Поп встал. – Повторяй за мной…

      – Пошел ты!..

      Поп легко одной рукой поднял за шкирку Максима, поставил рядом с собой.

      – Повторяй за мной: верую!

      – Верую! – сказал Максим. Ему очень понравилось это слово.

      – Громче! Торжественно: ве-рую! Вместе: ве-ру-ю-у!

      – Ве-ру-ю-у! –