Книжный вор. Маркус Зусак

с Папой, который в очередной раз перекрашивал стену.

      Папа обернулся вместе с облаком паров краски:

      – Was wuistz? – Это была самая грубая форма немецкого, на какой только можно разговаривать, но сказано это было с видом полнейшего довольства. – Ну, чего?

      – Я смогу написать письмо маме?

      Молчание.

      – Зачем тебе понадобилось писать ей письмо? Тебе и так приходится терпеть ее каждый день. – Папа усмехнулся лукаво – дал «шмунцеля»[7]. – Тебе этого мало?

      – Не этой маме. – Лизель сглотнула.

      – А. – Папа отвернулся к стене и продолжил красить. – Ну, наверное. Можно отослать его, как там ее – даме, которая привезла тебя сюда и потом приезжала несколько раз – из конторы по опеке.

      – Фрау Генрих.

      – Ну да. Отправь ей. Может, она сможет переслать его твоей маме.

      Даже в тот момент прозвучало неубедительно – как будто он что-то недоговаривал. Во время коротких визитов фрау Генрих о матери Лизель не проронила ни слова.

      Не спросив Папу, что здесь не так, Лизель тут же принялась писать, решив не отзываться на дурное предчувствие, которое тут же в ней зашевелилось. Чтобы довести письмо до ума, потребовалось три часа и шесть черновиков: чтобы рассказать маме все о Молькинге, о Папе и его аккордеоне, о странных, но честных повадках Руди Штайнера и о подвигах Розы Хуберман. Еще Лизель писала, как она гордится тем, что теперь умеет читать и немного писать. На следующий день она опустила письмо в ящик у фрау Диллер, наклеив марку, добытую из кухонного стола. И стала ждать.

      В тот вечер, сидя над письмом, Лизель подслушала разговор между Гансом и Розой.

      – Чего это она взялась писать матери? – говорила Мама.

      Голос у нее был на удивление спокойный и заботливый. Как вы можете понять, Лизель это немало встревожило. Ей больше понравилось бы, если бы приемные родители спорили. Когда взрослые шепчутся, это как-то не добавляет спокойствия.

      – Она спросила, – отвечал Папа, – не мог же я сказать нет. Верно?

      – Езус, Мария и Йозеф! – Снова шепот. – Ей надо забыть ее, и все. Кто знает, где она теперь? Кто знает, что они с ней сделали?

      В кровати Лизель крепко обхватила себя руками. Собрала себя в комок.

      Она думала о матери и повторяла Мамины вопросы.

      Где она?

      Что с ней сделали?

      И кто, наконец, на самом деле, эти они?

      МЕРТВЫЕ ПИСЬМА

      Перенесемся вперед – сентябрь 1943‑го, подвал Хуберманов.

      Четырнадцатилетняя девочка пишет в маленькой книжке с темной обложкой. Девочка худенькая, но она сильная и немало повидала. Папа сидит с аккордеоном у ног.

      Он говорит:

      – А знаешь, Лизель? Я почти написал тебе ответ и подписался «мама». – Папа чешет ногу там, где раньше был гипс. – Но все-таки не смог. Не смог себя заставить.

      Несколько раз за остаток января и целый февраль 1940 года, когда Лизель проверяла почтовый ящик, нет ли ответа на ее письмо, сердце ее приемного отца явственно обливалось кровью.

      – Жаль! – говорил

7

От нем. schmunzeln – насмехаться.