Книжный вор. Маркус Зусак

за дрянь читает девчонка? Ей нужно читать «Майн кампф».

      Лизель подняла глаза.

      – Не беспокойся, Лизель, – сказал Папа. – Читай, читай. Он не понимает, что говорит.

      Но Ганс-младший не сдавался. Он подступил ближе и сказал:

      – Или ты с фюрером, или против него – и я вижу, что ты против. С самого начала был. – Лизель следила за лицом Ганса-младшего, не отрывая глаз от его тощих губ и твердокаменного ряда нижних зубов. – Жалок человек, который может стоять в сторонке, сложа руки, когда вся нация выбрасывает мусор и идет к величию.

      Труди и Мама сидели молча и напуганно, Лизель – тоже. Пахло гороховым супом, что-то горело, и согласия не было.

      Все ждали следующих слов.

      Их произнес сын. Всего два.

      – Ты – трус. – Он опрокинул их Папе в лицо и немедленно вышел вон из кухни, из дома.

      Вопреки всей бесполезности, Папа вышел на порог и закричал вслед сыну:

      – Трус? Я трус?!

      Он бросился к калитке и, словно умоляя, побежал за сыном. Роза метнулась к окну, сорвала флаг и распахнула створки. Мама, Труди и Лизель столпились у окна и смотрели, как отец нагнал сына и схватил за руку, умоляя остановиться. Слышно ничего не было, но движения вырывавшегося Ганса-младшего кричали довольно громко. А фигура Папы, когда он глядел вслед Гансу, просто ревела им с улицы.

      – Ганси! – позвала наконец Мама. И Труди, и Лизель поежились от ее голоса. – Вернись!

      Мальчик ушел.

      Да, мальчик ушел, и я был бы рад сообщить вам, что у молодого Ганса Хубермана все сложилось хорошо, но это не так.

      Испарившись в тот день во имя фюрера с Химмель-штрассе, он помчался сквозь события другой истории, и каждый шаг неминуемо приближал его к России.

      К Сталинграду.

*** НЕКОТОРЫЕ СВЕДЕНИЯ О СТАЛИНГРАДЕ ***1. В 1942‑м и в начале 1943‑го небо в этом городекаждое утро выцветало до белой простыни.2. Весь день напролет, пока я переносил по небу души,простыню забрызгивало кровью,пока она не пропитывалась насквозьи не провисала до земли.3. Вечером ее выжимали и вновь отбеливалик следующему рассвету.4. И все это, пока бои шли только днем.

      Когда сын скрылся из виду, Ганс Хуберман постоял еще несколько секунд. Улица казалась такой большой.

      Когда Папа вновь появился на кухне, Мама уперлась в него пристальным взглядом, но они не обменялись ни словом. Она ничем не упрекнула его, что было, как вы понимаете, весьма необычно. Может, решила, что Папа и так страдает, получив ярлык труса от единственного сына.

      Когда все поели, Папа еще посидел молча за столом. Был ли он в самом деле трусом, о чем столь грубо объявил его сын? Разумеется, на Первой мировой Ганс им себя считал. И трусости приписывал то, что остался в живых. Но полно, разве признаться в том, что боишься, – это трусость? Радоваться тому, что жив – трусость?

      Его мысли чертили зигзаги по столешнице, в которую он глядел.

      – Папа? – позвала Лизель, но тот даже не взглянул. – О чем он говорил? Что он имел в виду, когда…

      – Ни