Книжный вор. Маркус Зусак

изображала его.

      – «Вам должны платить пособие на эту девочку…» – Растирая, она бранила голую грудь Лизель. – Столько ты не стоишь, свинюха. На тебе не разбогатеешь, так-то!

      Лизель сидела и впитывала.

      С этого знаменательного случая прошло не больше недели, когда Роза вызвала девочку на кухню.

      – Так, Лизель. – Посадила ее к столу. – Раз уж ты по полдня болтаешься на улице, футбол пинаешь, можешь и делом там заняться. Для разнообразия.

      Лизель уставилась только на свои руки.

      – Что такое, Мама?

      – Будешь теперь собирать и разносить стирку вместо меня. Этим богатеям не так легко будет нам отказать, если перед ними будешь стоять ты одна. А если спросят, где я, отвечай, что болею. И будь грустной, когда отвечаешь. Ты тощая, бледная, они тебя пожалеют.

      – Герр Фогель меня не пожалел.

      – Ну… – Мамино смятение было очевидно. – А другие могут. И нечего спорить.

      – Да, Мама.

      Секунду-другую казалось, что ее приемная мать сейчас приободрит Лизель, потреплет по плечу.

      Вот и умничка, Лизель. Умничка. Хлоп, хлоп, хлоп.

      Ничего подобного она не сделала.

      Вместо этого Роза Хуберман встала, выбрала деревянную ложку и поднесла к носу Лизель. По ее убеждению, это было необходимо.

      – Когда пойдешь, заходи с мешком в каждый дом и потом неси его сразу домой, вместе с деньгами, пусть их там всего ничего. Никаких заходов к Папе, если он вдруг в кои-то веки работает. Никаких лазаний в грязи с этим мелким свинухом Руди Штайнером. Сразу. Домой.

      – Да, Мама.

      – И когда возьмешь мешок, держи его как следует. Не размахивать, не мять и не закидывать на плечо.

      – Да, Мама!

      – «Да, Мама». – Роза Хуберман была выдающимся имитатором – и ревностным в придачу. – Смотри мне, свинюха. Я узнаю, если будешь размахивать, не сомневайся.

      – Да, Мама!

      Два эти слова часто оказывались лучшим способом спастись, а другой способ – делать, что говорят, и с того дня Лизель стала обходить улицы Молькинга с бедного конца на богатый, собирая и разнося белье. Поначалу труд был одинокий, хотя Лизель ни разу не пожаловалась. В конце концов, когда Лизель в самый первый раз вышла с бельем в город, она, едва свернув на Мюнхен-штрассе, оглянулась по сторонам и как следует – описав полный круг – взмахнула мешком, а потом проверила, как там содержимое. По счастью, никаких складок. Никаких морщин. И тогда – улыбка и обещание больше никогда не размахивать.

      В общем, Лизель нравилось. Доли от платы ей не доставалось, но – не торчать дома и ходить по улицам без Мамы само по себе уже блаженство. Без тычков пальцем и проклятий. И люди не пялятся, когда Мама ругает за то, что неправильно несешь белье. Сплошная безмятежность.

      И еще Лизель стали нравиться люди:

      • Пфаффельхурферы – как они осматривают вещи и говорят: «Ja, ja, sehr gut, sehr gut!» Лизель представляла, что они все делают по два раза.

      • Кроткая Хелена Шмидт – как она подает деньги ревматически скрюченной рукой.

      • Вайнгартнеры, чья вислоусая кошка все время выходит с ними к дверям. Маленький