Шалопаи. Семён Данилюк

– все говорят – евреев даже с абсолютным баллом прокатывают. Вам ли не знать?

      Эйзенман нахмурился.

      – Знаю, конечно! – через силу признался он. – И он, проректор то есть, знает. И, прежде чем приглашать, вопрос согласовал… Ты в самом деле очень талантлив, Ося. Но талант нуждается в шлифовке. Остановка в начале пути губительна. А в Бауманке тебе будет за кем тянуться. Да и от дружков-елдоносцев подальше. Помни: главное, надо больше трудиться.

      – Так он и так вовсю трудится. Над Светкой! – прыснул Алька.

      – Вот совершенная во всех отношениях дылда! – Эйзенман нахмурился, пряча улыбку. – Просто-таки разносторонне недоразвитая личность. Твоего-то, Поплагуев, таланта до сих пор только и хватает, чтоб Наташку под партой тискать да на трубе греметь. А у Граневича искра… В общем, двигай, Осип, в Москву, и поживее.

      – Никуда я не поеду, – буркнул Гранечка. – Как я маму на этого долбака оставлю?

      Эйзенман заново присмотрелся к свежему кровоподтёку на Оськиной щеке. Изменился в лице.

      – Опять?! Думал, это тебе в драке… Он же мне клялся, что больше пальцем не дотронется! Ах, Ося, Ося!

      Несмотря на исполнившиеся семнадцать лет, отец по-прежнему поколачивал Осипа. Сначала, как правило, доставалось жене. Гранечка, трепетно любивший мать, при каждом таком случае впадал в неистовство; как в детстве, бесстрашно набрасывался на здоровенного отца. Но защитить ни себя, ни мать не мог.

      Как-то затейник Алька подбил его подзаработать – сдать кровь. Оська сдал двести грамм и упал в обморок. Ему быстренько влили двести назад, потом еще двести и – вышибли, предложив больше не появляться. Узнав о таком приработке, Семён Абрамович долго, заливисто хохотал.

      – Еще раз мать тронет – убью, – глухо пообещал Гранечка.

      Гранечка вообще слыл застенчивым и незлобливым гением – чудаком, слегка не от мира сего. Но окружающие знали, что, дойдя до какого-то предела, кроткий Граневич делался неуправляемым. Похоже, предел этот был достигнут.

      – Не дури, Осип, – Эйзенман встревожился. – Только в жизнь вступаешь. И портить её из-за всякого… – он сдержался. – А насчёт приглашения… Такими возможностями не разбрасываются.

      Анатолий Арнольдович оглядел всех троих.

      – Что ж? Вроде, всё сказано. Хоть я и атеист, но, пожалуй, сегодня поставлю свечку, что от таких ученичков избавился.

      – Надеюсь, со следующими вам повезет больше, – пожелал Клыш.

      Алька воздел руки вверх.

      – Благородные доны! Попрощаемся с родными пенатами, из коих нас безжалостно и, я бы сказал, беспардонно изгоняют, – заунывно протянул он. – Благородные доны-ы!

      По его сигналу, все трое изобразили глубокий, «мушкетёрский» поклон. По команде: «И оп!» – развернулись и, стараясь шагать в ногу, замаршировали к выходу. Они не видели лица сурового директора. С томным, почти нежным выражением смотрел он, как удаляется троица молоденьких выпендрюжников, которые совсем скоро, буквально через два-три года, обещали сформироваться в необычных, ни на кого не похожих мужчин.

      Провожала