Шалопаи. Семён Данилюк

пение, сопровождавшееся пьяными выкриками.

      – Посторонись, иноверцы! – донеслось сверху. По лестнице стремительно нёсся вниз щуплый паренёк с прилипшими к потному лбу длинными жидкими волосами. Непослушные ноги владели его лёгоньким телом и увлекали, разгоняя, со ступеньки на ступеньку, и наверняка оббило бы его о стену ближайшего пролёта, если б Баулин не остановил этот полёт, выставив шлагбаумом руку.

      Паренёк потряс головой. Сощурился. Худенькое, спитое личико озарилось:

      – О! Робка! Приполз-таки проводить в последний путь старика поэта!

      Цепким взглядом обшарил одежду Баулина. Огорчился.

      – Не принёс, вижу, выпивки! С утра не везёт: никто не налил. Даже узбечки!.. Хотел у любимочки, у Ниночки Челия, стаканчик одеколону попросить, – она меня жалеет, всегда наливает. Поднялся, а там девки блажат, крики какие-то… Совсем я пропадаю, – без паузы пожаловался он почему-то Клышу. – Поутру, если грамм сто пятьдесят не пригублю, – никакой. И делать ничего уж не могу. Прежде хоть рифмы спасали. А ныне – и они разбежались.

      – Знакомься, Данька, – предложил Робик. – Николай Рак. Бывший комбайнёр. Из глубинки, от сохи. Чистый, звонкий! В семнадцать отвёз стихи в Москву. Признали за будущего Есенина. Собрались даже книжицу издать. Предлагали в Москву, в Литинститут. По дурости поступил в пед, поближе к дому. Два года прошло – получите и распишитесь: хронический алкоголик. Хорошо хоть колоться не начал.

      – А начал! – радостно сообщил Рак. – Как раз намедни Кучум кольнул. Только чего-то не разобрало.

      Тяжко вздохнул:

      – Заявление я в деканат подал на академический отпуск в связи с хроническим алкоголизмом. Ведь по закону – болезнь. А меня исключили. Теперь, должно, в Кувшиново к мамке вернусь, – с зябкой обречённостью сообщил он. – На трактор ново-заново сяду. Раньше-то земля-мать спасала. Как полагаешь?

      Он подёргал за рукав Клыша, в котором угадал сочувствие, безысходно кивнул:

      – Попробую всё-таки.

      Тут же, кого-то увидев, сжал энергично кулачок и заплетающейся походкой побежал по лестнице вниз.

      – Может, ещё и удастся сгоношить! – выкрикнул он на ходу.

      Клыш озадаченно повёл шеей.

      – Хорош экземпляр? То ли ещё будет! – Робик подтолкнул спутника локтем. – Такого паноптикума, гарантирую, не видел.

      Кажется, он и впрямь ощущал себя Вергилием, ведущим Данте по кругам ада.

      Комнату, в которую они шли, Данька определил без труда: именно из неё лилась песня да доносились громкие разудалые выкрики, торжествовавшие над притихшим общежитием.

      – Он и есть. Самый что ни на есть «гадюшник», – в сладостном предвкушении пробормотал Робик.

      Дверь была приоткрыта, и Клыш, ещё из коридора, среди сдвинутых в угол металлических кроватей разглядел стол, созданный как письменный, но давно, похоже, не знавший запаха чернил. Сейчас он был заставлен пустыми водочными бутылками, завален ломтями «сопливой» колбасы, несколькими банками вспоротых рыбных консервов, банками лечо,