Иллюзионист. Иногда искусство заставляет идти на преступление, а иногда преступление – это искусство…. Александр Подольский

заходи, – Лера отступила. – Марьяшку повидаешь немного.

      Отерев подошвы о коврик, Грановский вошел в квартиру, куда его не допускали последние полгода.

      – Не промок? Сухой? – спросила Лера, тронув его за плечо.

      – Да нет, дождя… нет. – Лицо Грановского внезапно вытянулось.

      – Ты чего?

      Грановский уставился на жену. Его глаза расширились. Прилипшая к темной стороне подсознания ленточка неясного чувства внезапно отклеилась.

      – Вот оно. Сухой, – прошептал он.

      Извинившись перед Лерой, он спустился в машину, стараясь распутать гордиев узел фактов, намертво связанных в его возбужденном сознании.

      Нет, невозможно…

      А почему, собственно, невозможно?

      Сорванный с полдороги Зверев сидел за рулем, уставившись в смартфон, на экране которого пестрел красками букет полевых цветов на деревенском столе. Поймав взгляд Грановского, он пояснил:

      – Новая работа племяшки.

      – Выглядит странновато.

      – Почему? На планшете всегда так. Не живые краски же.

      Грановский вперил в него полный сомнений взгляд.

      – Слушай, что ты увидел такого на портрете? Ну, у Котовой.

      – А, это… Да, там подпись: «би, ай, си» – латиницей, я думал, «бик», а там «ВК» по-русски – ну, как «ВКонтакте»… Просто вертикальная черточка отдельно, – и он нарисовал в воздухе пальцем буквы «BIC».

      Грановский рвал карман, стараясь извлечь телефон.

      – Алло, Светлана Павловна? Вопрос такой странный. Не знаете, как зовут художника, кто вашего… Кирилла нарисовал?

      – Сейчас посмотрю. У Ирочки было записано. Но я помню, та девушка больше не рисует. Ира говорила, с ней произошел какой-то несчастный случай.

      Услышав имя, Грановский медленно опустил руку. Смартфон соскользнул ему на колени.

      – Идиот я, Миш. Он почти проговорился, а я ничего не понял. Я дважды ни черта не понял.

      11

      Грановский сцепил руки в замок и смотрел в глаза мужчины, закованного в наручники, сидевшего по другую сторону стола.

      – Это же надо… – не выдержал он.

      – Вот именно. Ты сидел здесь, напротив меня. Смотрел на меня. Даже трогал меня. И ни хрена не понял. Видать, пропил все мозги, майор. Судя по красному носу, – хрипло рассмеялся Олег Коробченко.

      – Хитрая ты сволочь, – прошептал майор, наклонившись к задержанному. – Но все же кое-что я понял.

      – И что же именно, майор?

      – Неважно. А вот чего не пойму, зачем тебе это? – Грановский лукавил, он знал ответ.

      В памяти всплыл скрежет протеза. Вот только Фёдор Гусев не писал картины, как писала их Виктория Коробченко, не вкладывал душу в свои работы, с которых смотрели почти живые лица. И не Фёдор Гусев остался с протезом вместо правой руки, который Грановский видел сегодня, при задержании Олега Коробченко.

      И он увидел не только это. Изуродованное кривой улыбкой лицо умалишенной. Для нее потеря руки, которой она изливала свой дар на бумагу, оказалась чересчур велика.

      – А