Шепоток в избушках. Ульяненко Елена

треск костей.

      Я глаза открываю, а вокруг все зелено да радугой переливается. И голос женский, глубокий такой, томный, говорит, здесь храни, а то беды не миновать, а коли нужда будет слова заветные скажи, и прям в ухо мне трижды слова эти сказала. А потом, раз, и снова я в светелке своей, а на полу этот мужик сидит кровью истекает – он топором своим себе же ногу и подрубил по самое колено.

      Тут на ор его вся деревня сбежалась. Мужики сначала ногу перетянули, а как прознали суть, ещё и батогами отходили по спине, потом председатель его в район повез – да пропали оба.

      Слухи потом пошли, что это наш Василий Михалыч, председатель то бишь, этого мужика и нанял, чтобы богатством завладеть. А это тот Васятко и был, коли помнишь, который за эти бусы нас чуть комиссарам не отдал. Это ж надо столько лет вожделеть камнями зелёными, все выжидать, когда поближе к рукам придут.

      Вот и получается, что с тех пор только я место да слово знаю. Чувствую, что помирать скоро, да передать все некому. Ты вроде человек добрый, но пока испытаю тебя, потом видно будет.

      Ночь шестая

      Дуняша свое ожерелье вообще никогда не снимала. Оберегом от бед считала. Даже в бане в бусах была.

      Раз один припозднилась в субботу с работ, да почти в стылую баню пошла. Рубаху да юбку скинула, заходит в парную, а там баба толстая на полке сидит. Салом на ляжках по полку растекается, груди тяжёлые в ноги упираются сосцами, как у козы, – отродясь таких баб не было в наших краях.

      А лицо маленькое, сморщенное, нос крючковатый до самой губы висит – страшная баба.

      Дуняша шаг назад делает, а дверь не поддается, будто кто снаружи подпёр. А баба та глазами зыркает, носом ведёт, губою шлёпает, да веник в лохане мочет.

      Дуняша-то наша, хорошенькая, как солнышко светлая, личико беленькое, волосы копной огненной по плечам рассыпались, от пара уже намокли да на грудь легли рыжими змеями, а на шее яркими искрами красные камни блестят.

      Баба эта руку свою тянет прям к шее, но не нужны ей камни красные, тянет костлявые пальцы, да сжимает горло сестрице моей. Дуняша хрипит, воздуху глотнуть хочет, а сил сопротивляться нет – нисколечко не может. Руки плетьми повисли, ноги деревянные, а тело мягкое, вон как эта подушка будет. В глазищи это баннице смотрит, а у той рыжее пламя волос в черных зенках отражается. Баба губами шлёпает, языком змеиным их облизывается и тянется к Дуняше рожей своей корявой. Вот-вот в поцелуе затянет да душу высосет.

      А тут пламя в печи вдруг колыхнулось, да свет упал прям на красный камень. Дуняше шею жаром обожгло, а банница, как завизжит по-поросячьи, рукой трясет, а из пальцев зелёная слизь на полки капает и шипит, дерево насквозь прожигает. Заюлила бабища, визжит, пузырями покрывается. Дуняшу оцепь отпустила, она ногой за порог – дверь в лёгкую отворилась. Так голая выскочила и стоит, хочет на помощь позвать, а горло до сих пор, как веревкой стянуто. Бревно какое схватила, дверь подперла и голяком бежит в хату.

      Батя сразу понял – из дому выскочил да к баньке. А там дверь ходуном ходит, будто кто вышибить