Серая Утроба. Артум Салгынов

наставником, в чем-то даже образцом поведения – настолько, что я даже перестала поминутно, всуе, вспоминать о Никольском. Перестала жалеть, что отец опять в командировке, а Стас углубился в собственную жизнь.

      «Рамон никогда не захочет говорить со мной», – думала я.

      Я обидела его.

      Я – жестокая, самовлюбленная гадина, слушаю только себя и не слушаю других, они не важны, они лишь фон для моей жизни.

      Декорации.

      Вот только у этих декораций есть сердце. И их можно обидеть.

      И они вовсе не декорации. Они люди, а я, зацикленная на собственных переживаниях, не умела с ними правильно обращаться.

      Я ненавидела, ненавидела, ненавидела, ненавидела себя…

      Некоторые вещи я делала неосознанно, бездумно – например облекала ненависть к себе в действие. Наказывала себя.

      Принято думать, что селхармеры, травмируя себя, пытаются привлечь внимание к себе и своим проблемам. Чушь полнейшая. Все, кого я знала из тех, кто резал себя, избивал себя, прижигал свою кожу горящими сигаретами, делали это в тайне от окружающих, и тщательно прятали следы того, что они делали со своими телами. Это не для всеобщего обозрения, не для хвальбы, не для кича – это тайное, сакральное действо по усмирению разбушевавшегося «я».

      Чувство вины вышло из меня через четыре пореза на левом предплечье – растеклось красным на дне душевой кабинки, я открыла воду, розовые потеки устремились в канализацию.

      Я закрыла воду, обработала порезы хлоргексидином, заклеила их пластырем. Вытерлась, оделась, смыла кровь с лезвия от канцелярского ножа, завернула его в стерильный бинт и спрятала в карман рубашки. Осмотрела пристальным взором пол и стены душевой кабинки – не пропустила ли где не смытое красное пятнышко.

      На смену боли, ненависти к себе и всепоглощающему чувству вины пришла холодная отчужденность. Отстраненность. Состояние, которое, увы, мне не удается зафиксировать, застыть в нем. Я достала из рюкзака телефон и написала Рамону сообщение, которое он скорее всего не прочтет, так как его отношения с устройствами мобильной связи еще более дистанционные, чем у меня. «Прости. Если сможешь. Я вела себя как гадина». Через некоторое время пришел ответ. «Пустяки. Бывает. Не страшно».

      На следующий день после школы мы пошли в нашу мастерскую. Стас, как всегда в последнее время, улизнул, сказал, что надо дорисовать работу по заданию в художке.

      Мы с Рамоном шли молча. Потом он сказал:

      – Завтра наши будут атаковать дихлофосный завод. Пьетко Вилич встречался вчера с Чандэр Бахтало, предводительницей цыган и бездомных, живущие на окраинах заводских территорий. Они присоединятся к нам. Так что завтра я в школу не иду.

      – Я пойду с вами.

      – Нет, – нахмурился Рамон.

      – Рамон, – я тоже умела хмуриться. – Я знаю дорогу до дихлофосного завода. Хочешь ты, или не хочешь, но я не могу позволить тебе одному участвовать в этой авантюре.

      – Почему? – он посмотрел на меня, сверкнул золотом зрачков.

      – Потому, что у меня нет запасного Рамона на замену тебе.