Некуда. Николай Лесков

штаны?

      – Зимой будешь ходить. Я тебя научу, что там переделать придется. Теплынь будет!

      – Ох ты!

      – Чего?

      – Полно. Неш я из корысти какой! А то взаправду хоть и подари: я себе безрукавочку такую, курточку сошью; подари. Только я ведь не из-за этого. Я что умею, тем завсегда готова.

      – Да жаль, что ничего не умеешь-то.

      – Ну, – что умею, родной.

      – Да что ж умеешь? Вон видишь, говоришь: «опух велик», ничего не разберешь, значит.

      – Точно опух уж очень вздулся, велик.

      – Ах!

      Помада вздохнул и хотел повернуться лицом к стене, но боль его удержала, и он снова остался в прежнем положении.

      Наступила и ночь темная. Старуха зажгла свечечку и уселась у столика. Помада вспомнил мать, ее ласки теплые, веселую жизнь университетскую, и скучно, скучно ему становилось.

      «Что же это, однако, будет со мной?» – думал он и спросил:

      – А что со мною будет, Николавна?

      – Ничего, милый, – дохтарь завтра, бают, приедет. Он сичас узнает.

      – Он, значит, больше твоего знает?

      – Ну, – ученые люди, или мы?

      – А ты-то что со мной делала?

      – Вспаривала, – что ж еще делать? Опух велик, ничего нельзя делать.

      – Сеном парила?

      – Нет, травками.

      – То-то, из сена?

      – Все-то ты пересмешничаешь надо мной.

      – Да разве не все равно травы, что у тебя, что на сеннике?

      Старуха сощипнула со свечи, потом потянула губы, потом вздохнула и проговорила:

      – Нет, милый, есть травы тоже редкие.

      – Да ты-то их, Николавна, не знаешь?

      – Ну как не знать!

      – Ну расскажи, какие ты знаешь травы редкие-то, что в сене их нет?

      – Что в сене-то нет! Мало ли их!

      – Ну!

      – Да мало ли их!

      – Да ну же, расскажи, Николавна, – спать не хочется.

      – Ну вот тебе хошь бы первая теперь трава есть, называется коптырь-трава, растет она корешком вверх. Помада засмеялся и охнул.

      – Чего ты?

      – Ну, какая трава корешком вверх может расти?

      – А вот же растет, и тветы у нее под землей тветут. Помада опять охнул и махнул рукой, удерживая смех, причинявший ему боль.

      – Что? не веришь? А полисада-трава вон и совсем без корня.

      – Полно, Николавна, не смеши.

      – Я и не на смех это говорю. Есть всякие травы. Например, теперь, кто хорошо знается, опять находят лепестан-траву. Такая мокрая трава называется. Что ты ее больше сушишь, то она больше мокнет.

      – Ох, будет, Николавна, – вздор какой ты рассказываешь.

      – Нет, друг ты мой, не вздор это, не вздор. Есть всякие травы на свете. Есть и в травах-то своя разница. Иная трава больше стоит у Господа, а другая – меньше. Иная одно определение от Бога имеет, а иная и два, и три, и несколько. Есть вот трава, так называется Адамова голова. Растет она возле сильных, рамедных болот кустиками, по пяти и по девяти листов. Растет она в четыре вершка, вот эстакенькая вот будет. – Старуха показала вершка четыре от столика. – Твет у этой травы алый, алый, вроде даже как синий. И когда она расцветет, страсть тут как хороша бывает. И этую траву