Некуда. Николай Лесков

и кончилось дело на чистом воздухе. В большой светлой зале сконфуженного Егора Николаевича встретил улыбающийся Гловацкий.

      – Ну что, обморок небось? – спросил его вполголоса Бахарев.

      – Ничего, ничего, – отвечал Гловацкий, – все уж прошло; дети умываться пошли. Все прошло.

      – Ну-у, – Бахарев перекрестился и, проговорив: – слава в вышних Богу, что на земле мир, – бросил на стол свою фуражку.

      – Угораздило же тебя выдумать такую штуку; хорошо, что тем все и кончилось, – смеясь, заметил Гловацкий.

      – И не говори лучше! Черт их знал, что они и этого не сумеют.

      – Да этого нужно было ожидать.

      – Ну, полно, – знаешь: и на Машку бывает промашка. Пойдем-ка к детям. А дети-то!

      – Что дети?

      – Большие совсем.

      – Дождались, Петр Пустынник.

      – Дождались, драбант, дождались.

      Старики пошли коридором на женскую половину и просидели там до полночи. В двенадцать часов поужинали, повторив полный обед, и разошлись спать по своим комнатам. Во всем доме разом погасли все огни, и все заснули мертвым сном, кроме одной Ольги Сергеевны, которая долго молилась в своей спальне, потом внимательно осмотрела в ней все закоулочки и, отзыбнув дверь в комнату приехавших девиц, тихонько проговорила:

      – Лизочка, нет ли у тебя моей Матузалевны?

      Но Лизочка уже спала как убитая и, к крайнему затруднению матери, ничего ей не ответила.

      Глава девятая

      Университетский антик прошлого десятилетия

      Как только кандидат Юстин Помада пришел в состояние, в котором был способен сознать, что в самом деле в жизни бывают неожиданные и довольно странные случаи, он отодвинулся от мокрой сваи и хотел идти к берегу, но жестокая боль в плече и в боку тотчас же остановила его. Он снова охватил ослизшую, мокрую сваю и, прислоняясь к ней лбом, остановился в почти бесчувственном состоянии. Платье его было все мокро; он стоял в холодной воде по самый живот, и ноги его крепко увязли в илистой грязи, покрывающей дно Рыбницы. На небе начинало сереть, и по воде заклубился легонький парок. Помада дрожал всем телом и не мог удержать прыгающих челюстей; а в голове у него и стучало, и звенело, и все сознавалось как-то смутно и неясно. Бедняк то забывался, то снова вспоминал, что он в реке, из которой ему надо выйти и идти домой. Но тут, при первой же попытке вывязить затянутые илом ноги, несносная боль снова останавливала его, и он снова забывался. Наконец кандидат собрал свои последние силы и, не покидая сваи, начал потихоньку высвобождать свои ноги. Мало-помалу он вытянул из ила одну ногу, потом другую и, наконец, стиснув от боли зубы, сделал один шаг, потом ступил еще десять шагов и выбрел на берег. Ступив на землю, Помада остановился, потрогал себя за левое плечо, за ребра и опять двинулся; но, дойдя до моста, снова остановился. Оглянув свой костюм и улыбнувшись, Помада проговорил:

      – Как есть черт из болота, – и, вздохнув, поплелся по направлению к дому камергерши Меревой.

      На господском дворе еще все спало. Только старая легавая собака,